Затишье

Для Вольдемара Гройлиха, образованного учителя народной школы, звание унтер-офицера было пределом, за который невозможно было переступить в кайзеровской армии. Но Гройлих юмористически относился к окружавшей его обстановке и, говоря о ней, любил прибегать к метафорам. Себя, например, он сравнивал с пауком, сидящим в паутине, а территорию вокруг лиховского штаба — с суетливым растревоженным муравейником. Сравнивая себя с пауком, Гройлих разумел не столько дрянные заменители проводов, тянувшиеся от него во все стороны и соединявшие его с крупными центрами — ведь с наступлением зимы они неизбежно будут уничтожены снежными завалами и буранами, — сколько те каналы, по которым к нему доходили устные сведения из различнейших точек области; а получал он их от кучеров и шоферов, колесивших по всему краю со служебными поручениями.

За эти два года бывший учитель народной школы, состоящий при главной квартире Лихова, приобрел известность среди унтер-офицеров и солдат, прослыл хорошим товарищем, который, правда, не принадлежит ни к одной партии, но лишь потому, что подходящая для него еще не придумана. Он как-то заметил, смеясь, что сидит в подвале виллы Тамшинского потому, что иначе сидел бы за решеткой. Обосновавшись здесь, в подвале, он может получать больше сведений и чаще помогать советом в затруднительных случаях, чем сидя в первом или во втором этаже. При оживленных сношениях между фронтом и тылом совершенно безразлично, откуда протянется разумная и осторожная рука, пытающаяся исправить зло, причиненное такими завоевателями мира, как граф Ревентлов или господин Гельферих; кстати говоря, шоферы или железнодорожники, с которыми он по секрету делился своими мыслями, прекрасно понимали, что «кошку бьют, а невестке поветки дают», и Гройлих имеет в виду не столько редактора «Дейче Тагесцейтунг» или реакционного министра финансов, сколько генерала Шиффенцана и рурского магната Альбина Шиллеса.

Во вторник утром на рабочем столе писаря Бертина зазвонил телефон: не может ли Бертин зайти во время обеденного перерыва к унтер-офицеру Гройлиху?

Внезапно прервались дни досуга, так приятно заполненные повествованием Бертина, и началась служебная суета. Заместитель Лихова генерал фон Тасснер и весь его штаб задвигались в различных направлениях; фон Тасснер отбыл в Литву, а офицерам штаба поручено было прощупать восточный и южный участки фронта. Ибо в Ковно обсуждался со всех сторон вопрос о новом правительстве для колоссального края «Обер-Ост», а штаб верховного главнокомандующего одновременно приказал всем штабам восточной армии лично убедиться в том, какой отклик встретил призыв Петрограда к заключению мира на разных участках фронта. Разведать положение на юге взял на себя адъютант и племянник Лихова, и не только для того, чтобы представить дяде правильный отчет о том, что, быть может, затевается за его спиной, — имея в виду соперничество между Бургдорфом и фон Тасснером, начальником транспорта и главнокомандующим пехотными войсками. В такой армии, как германская кайзеровская, сочетавшей самые противоречивые политические течения, невозможно было оставить без всякого наблюдения кипевшую там борьбу за власть, интриги и происки, вызванные погоней за чинами, окладами и предметом тщеславных мечтаний — орденами. Чего стоила одна уже непрестанная грызня между большинством рейхстага, требовавшим «разумного» мира, который пангерманская партия обзывала «безумным», и теми же пангерманцами, численно более слабыми, но на деле более могущественными защитниками победоносного мира, военными представителями которых были генерал Шиффенцан и генерал-фельдмаршал Гинденбург, опиравшиеся на всю мощь германского капитала. Однако обе группы проявили удивительное единодушие, когда встала необходимость возможно быстрее использовать поражение России и добиться перемирия и мира — стремление, горячо поддерживаемое союзниками Германии, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией, и особенно откровенно — молодым императором Карлом в Вене.