Затишье перед бурей

И вот поезд пошел на запад, пропали купола и минареты Константинополя, и по сторонам поплыли зимние поля Фракии. У Адрианополя наш «Восточный экспресс» пересек болгарскую границу, и я пообещал себе, что обязательно вернусь в эту страну-сказку – Югороссию.

Потом были города Европы, расстилавшейся передо мной подобно сказочному ковру. София, Белград, Вена, Мюнхен, Штутгарт, Саарбрюккен, Мец… Немецкие земли мало изменились с моего прошлого визита – все те же пряничные домики, дворцы и замки, баварские горы и швабские холмы, поросшие виноградом… Я бы с удовольствием провел день-другой в Гейдельберге или Мюнхене. Но, увы, так как я уже не успевал домой на Рождество, я решил провести его в Лондоне – городе, в котором мечтает побывать каждый образованный американец. Тем более что немецкие земли после Югороссии уже не выглядели средоточием прогресса. Боюсь, что и у себя дома мне тоже все покажется столь отсталым после чудес Константинополя…

Париж оказался намного беднее и намного смешнее в своей напыщенности, чем я его помнил с момента моего первого посещения. Да и народ здесь был намного менее приятным, чем в Вюртемберге или Баварии. Если там все мило улыбались, когда я пытался объясниться по-немецки, а некоторые даже переходили на ломаный английский, то во Франции плохое знание местного языка делало тебя предметом насмешек и причиной для унижения.

А прусская война и революция семидесятого года, которые похоронили Вторую империю и стоили новому Наполеончику его трона, полностью истощили государственную казну и дополнительно озлобили парижан, не забывших ни прусские бомбардировки города, ни кошмары Парижской коммуны, ни расправы, учиненные победившими версальцами.

Потом были Кале, Дувр и, наконец, Лондон. Я поселился в Brown’s Hotel, самой старой и самой фешенебельной гостинице Лондона. По крайней мере, именно так значилось в моем путеводителе. Здание было и вправду фешенебельным – тяжелый, истинно британский фасад, простиравшийся в обе стороны на сотни футов. При этом и левое, и правое крыло терялись в смоге. Огромный холл был похож на нью-йоркский Большой центральный вокзал. Мрачные номера, много бархата, кровать с балдахином… И собачий холод – топили здесь мало и плохо.

Когда я пожаловался на это, мне предложили сделать горячую ванну, присовокупив, что она стоит столько-то шиллингов или там пенсов. Да, я немного отогрелся, но когда вода стала остывать и я попытался выбраться из ванны, то понял, что прямо сейчас умру от переохлаждения. Кое-как сумев набросить на себя махровый халат, я доковылял до своего номера, где залез под одеяло и попытался заснуть.

На следующее утро я решил прогуляться по городу – вдруг там будет теплее, чем в самой гостинице? Вооружившись картой города, купленной в гостинице, я решил первым делом заглянуть в находящееся поблизости американское посольство – и очень быстро заблудился. Смог между тем становился все плотнее и все зеленее, так что скоро стала практически не видна и другая сторона улицы. Я решил вернуться в гостиницу и пошел в ту сторону, откуда я, как мне показалось, пришел.

И тут я увидел четверку лондонских аборигенов. Один из них был одет как денди – модный макинтош, котелок, трость, сигара в уголке губ, разве что нос немного кривой… А вот другие трое как будто сошли со страниц Диккенса – мне вспомнился Билл Сайкс из «Оливера Твиста». Только здесь таких было трое. И пялились они на меня далеко не дружелюбно.

Денди подошел ко мне и сказал:

– Любезный, мы – люди, которым невыносимо смотреть на страдания ближнего. И потому мы хотели бы вам помочь. Ваше пальто, ваша шляпа, ваш кошелек – все это, без сомнений, невыносимо тяжелые предметы, не так ли? Так что позвольте нам вам помочь и сделать ваш дальнейший путь более легким.

Тем временем «Сайксы» обступили меня, и мне ничего не оставалось, как достать из нагрудного кармана свой бумажник. Денди взял его и, пока я снимал пальто, начал его потрошить. И тут он увидел мой паспорт.

– Сэмюэль Клеменс?! – удивленно воскликнул он. – Марк Твен?! То-то я подумал, что где-то уже видел ваш портрет. Мистер Клеменс, прошу у вас прощения. Вот ваше портмоне, в полной целости и сохранности. Эй, вы! Этот человек – один из самых великих писателей современности – может быть, всего лишь на две или три ступеньки пониже Диккенса.

Громилы стали смотреть на меня гораздо дружелюбнее и один из них произнес:

– Мистер Клеменс, «Том Сойер» – моя самая любимая книга. Простите нас, сэр, мы же не знали, что это вы.

«Ну, вот еще, – подумал я, – еще одна встреча с читателями. Это первые, кто после Югороссии узнал меня».