Затишье

— Да здравствует великий преобразователь! — возгласил Колпаков, сунул бокалом в воздух, хлебнул и махом в пыль разбил его о стену…

— …Надежда Михайловна, — звал из-за двери отец хрипловатым и виноватым голосом, — вставай, голубчик, уже за полдень.

— Где Николай Васильевич? — опомнилась Наденька, до подбородка натягивая одеяло.

— Да он же в Мотовилихе, — напомнил отец. — Наверное, заждался.

Он должен был уехать сегодня утром. Но ведь мог же не торопиться! Ревнует мужа к Мотовилихе? Тоже глупо, потому что она сегодня же будет там, с ним. И навсегда. И все-таки долго, очень долго одевалась, обсуждая с горничной платье, пристально разглядывала в зеркало лицо: не изменилось ли? Нет, не изменилось, только побледнело интересно, и под глазами, еще увеличивая их, обозначились сиреневые тени.

Все в гостиной словно знали про нее, понимающе переглядывались. Было здесь человек десять, все ошеломленные угощением.

— Брак по любви нынче редкость, — расставив локти, рассуждал Колпаков, весь налитый свекольной кровью. — Монстр… тьфу… монстр… — Он так и не одолел это слово, жалобно вздохнул.

Коллежский асессор Костарев с налипшими на детский лобик кудерьками глядел нагло и вопросительно, в уголках губ накипела пена. Еще перекошенные до неразборчивости лица. В комнате, где прежде пили с Бочаровым чай, кто-то воинственно храпел.

— Необходимо ехать, — выручил поручик Мирецкий, появляясь в двери. — Я обязан доставить вас его величеству, королю Мотовилихи, о прекрасная королева. — Поклонился, повел рукою, будто размахивая шляпой.

Он был один из всех трезв и сообразителен, и Наденька благодарно ему улыбнулась.

Дорога была великолепной, переливались бубенцы, в лесу отдавался их перезвон, будто сотни стеклянных шариков спрыгивали с ветвей. Ветер совсем по-весеннему пел в ушах, солнце взыгрывало в кристалликах наста. Наденьке и впрямь захотелось представить себя королевой. Она горделиво глянула на поручика, сидевшего с нею рядом, он взял под козырек.

Толпы мастеровых в этот день заполнили площадь Большой улицы перед дорогой, кричали. Гулко рявкала пушка, звенели колокола. Из толпы выступил красивый дородный старшина в распахнутой шубе, без шапки, с серебряным подносом в руках. На подносе — по-мотовилихински пышный каравай со сверкающей, словно в коричневой глазури, верхнюю корочкой. На корочке стоит серебряная солонка.

Радостно выбежала Наденька из саней, отколупнула корочку, пожевала, поцеловала старшину в смоляную бороду.

— Ура-а! — шапки полетели в воздух.

Наденька была растрогана до слез.

Ее забавляла маленькая, из восьми комнат, уютная квартира, которую Воронцов приготовил. Она все еще называла про себя Николая Васильевича по фамилии, и это смешило. Мебель в гостиной, в своей спальной и столовой она переставила по-своему, но кабинет Николая Васильевича трогать не осмелилась, хотя там на столах и этажерках громоздились чертежи, книги, темные, а то и в странных радугах куски железа. Очень недоставало на стене гостиной маминого портрета, жалко сада за окнами, еще чего-то, что трудно объяснить…

Здесь гремят телеги ломовиков по булыжникам и выбоинам, недалеко кабак с визгливым аристоном. Можно было бы жить дома, но Николаю Васильевичу удобнее при заводе… Пусть другие отправляются в свадебные путешествия, у Наденьки судьба особая. Она будет помощником и другом замечательного человека, технического гения, как назвал его однажды отец.

Она ждала, не покидая квартиры, не беря книги. Николаи Васильевич приходил обедать, отрывисто целовал сухими губами, сам бросал шинель на вешалку, оставался в заношенном рабочем сюртуке, торопливо ел. Ему можно было подать пулярку и жареную подошву — не заметил бы все равно. А она-то тщилась угадать его гастрономические причуды, сама назначала повару меню. И не переодеваться к обеду он мог, и при разговоре с нею думать о своем заводе. От него пахло литейкой, и занятия его Наденька связывала с огненой фата-морганой, что видела в цехе. Даже в постели ждала терпеливо, радуясь, что на несколько минут сможет отвлечь его от насущных забот. Он выходил из кабинета за полночь, виноватый только перед ней. Наденька и полюбила его за то, что иначе он не может. Ей хотелось глазами Воронцова смотреть на людей — друзей его, врагов его — что приходили с визитами.

Попрощался поручик Мирецкий — уезжал в Петербург. Англичане тянули с графитом, вежливо скалили лошадиные зубы; со складов таможни на Васильевском острове исчез драгоценный станок для обточки цапф.

— Нас включили в колесо большой политики. Крупп может сожрать наш завод, как цыпленка, — говорил Мирецкий.

— Не дотянется, — возражал Николай Васильевич. — Обожжем.

Поручик с сомнением усмехнулся. Ему надо было еще на квартиру, где прежде жили они вдвоем с Воронцовым, но уходить, видимо, не хотелось. Он рассказал, что в гостинице «Москва», где он снимал нумер прошлым летом, поселились с ним по соседству два учтивых и нахальных типа, затащили его к себе, вздумали напоить. Мирецкий уложил обоих валетом на диване, угадав, что цели их щедрости распространялись далеко…