Затмение

— Сладенькая, разве я не говорил, что непростой смертный? — Мое молчание Блайт расценивает как согласие и продолжает. — Можешь сколько угодно отпираться от факта, который не способна осмыслить, но я действительно бог. И действительно самый мерзкий и кровожадный бог из всех, которым не принято молиться вслух.

— Эван… тоже? — Сглатываю вязкую слюну, но она застревает в горле, мешая нормально вздохнуть. Блайт прав — я не могу осмыслить то, во что не могу поверить. И вряд ли смогу, даже если он вдруг снова удивит меня змеиными глазами и клыками.

— А вот это ты сама у него спроси, — перестает ухмыляться Блайт. Его взгляд все еще затуманен, а фигура кажется странно расслабленной, словно головорез окончательно утратил контроль над своим телом. — Заодно и мне расскажешь, что на этот раз придумал старый хер.

Морщусь от нарочитой грубости и все-таки присаживаюсь на подушки. Между нами, как и в прошлый мой визит сюда, кофейный столик на коротких ножках, только теперь нет ни сладких заморских фруктов, ни вина. И Блайт не подаст даже ломтик гостеприимства, потому что раздражение от моего присутствия слишком явно читается на его лице.

— Зачем ты хотел, чтобы я признала себя твоей?

— Ничего глупее не могла спросить? — Он запрокидывает голову и вальяжно смеется. — Затем же, зачем этого добивался великий герцог. Ты красивая богатая вдовушка, герцогиня, желанный приз для любого мужчины.

Это бесполезно. Что бы я ни спрашивала, Блайт все равно никогда не скажет правду. Будет и дальше скармливать мне сказочку о том, что вся история банальна и яйца выеденного не стоит. Возможно, эти мужчины — непримиримые враги, но секреты друг друга они хранить умеют.

— Уже уходишь? — интересуется Блайт, когда я, поднимаясь, иду к пологу. Приехать сюда было величайшей глупостью, но по крайней мере теперь я знаю, что жалеть не о чем. Остается Эван и, может быть, он будет более сговорчивым, хоть пока я смутно представляю, как и о чем буду его спрашивать.

Оттягиваю в сторону полог и натыкаюсь на непроходимую кирпичную стену. На всякий случай бью по ней кулаком: твердая и холодная, на коже остаются мелкие песчинки и пыль. Это не может быть иллюзия, и я ничего не ела и не пила, чтобы списать фокусы на дурман.

— Ты ведь не любишь его, — не унимается Блайт.

Он снова у меня за спиной, упирается ладонью в стену возле моей головы, а левой скользит по животу, выуживая пуговицы из петель. Я цепляюсь ногтями в его ладонь, пытаюсь задержать, но Блайт в два счета прижимает меня к проклятой стене.

— Я не видел его в твоих снах, — продолжает пытку Блайт. — Не слышал, чтобы ты шептала его имя.

— Отпусти меня, — шиплю, начисто разрушенная страхом потерять себя. Я на его территории, в его руках, в месте, где запросто вырастают стены. Это хуже, чем сидеть в клетке с тигром, потому что Блайт быстрой расправе предпочтет изощренную пытку.

— Ты ввалилась ко мне, сладенькая, испортила все удовольствие и теперь требуешь, чтобы я тебя отпустил? Разве я не заслуживаю небольшую моральную компенсацию за такую вопиющую наглость, а ты — урок мудрости за безрассудство?

Хочу повернуться, хочу посмотреть в его ненормальные глаза, но Блайт перемещает руку мне на шею, чуть сдавливая и прижимая затылком к своему плечу. Я вся в его руках, как экзотический музыкальный инструмент, чьи струны он поглаживает ленивыми касаниями.

— Убью тебя, — предупреждаю я, но угроза тонет в треске порванной блузки.

Охаю, пытаясь прикрыться руками, но Блайт сжимает горло сильнее, заставляя меня думать не о том, что его пальцы скользят по моей груди, а о воздухе, который крошечными порциями просачивается мне в легкие. Он царапает нежную кожу, строго выдерживая грань между болью и наслаждением.

— Мы все равно все умрем, сладенькая, рано или поздно. Твои угрозы мне не интересны. Жизнь существует для того, чтобы ярко гореть и красиво погаснуть, взорвавшись вместе с половиной мира. Жизнь существует, чтобы держать в руках хорошенькую строптивую женщину и слушать, как она тонет в собственных порочных мыслях.

Он шепчет на ухо, но голос будто звучит у меня в голове. Блайт прав: я безоговорочно и добровольно тону в желании, в похоти, во всем том, что раскаленной влагой болит у меня между ног. Стыд поджигает изнутри так, что кажется, если я не закрою глаза, ресницы вспыхнут и подожгут кожу, как сухой пергамент.

— Почему ты не сказала мне «да»?

Когти скребут по чувствительной груди, задевают твердые соски, и я невольно вскрикиваю, опьяненная смесью боли и удовольствия. Блайт подхватывает один пальцами, немного сжимает и скручивает, проверяя, смогу ли взять ноту выше. Я кусаю губы, но в мозгу пульсируют имя моего мучителя и безмолвная просьба дать мне еще больше.

— Почему, Дэш?! Почему он?!