Затмение

— Мне жаль, Дэшелла, но ты, хоть и идеальное творение Кудесника, всего лишь смертная женщина, — говорит невидимый голос.

— А ты трус, раз боишься показаться перед простой смертной, — огрызаюсь я.

Нельзя. Нельзя! Я даже не знаю, что оно такое, но Блайт бы ни за что не позволил лишь бы кому таскать себя за шиворот, словно щенка. Одного этого достаточно, чтобы сбежать, если еще не поздно, но ослиное упрямство заставляет стоять на месте. Я больше не герцогиня, я — законная королева Абера, наследница Трона луны, кровь древних королей, кровь первых людей. В моей крови лед, а не вода, и предкам, даже если я их не знаю, не будет стыдно за меня перед богами.

Блайт пытается вывернуться, но невидимка тянет вверх, так высоко, что его ноги болтаются в полуметре над землей. Встряхивает — и мне кажется, что я вдруг прозреваю. Как будто все это время смотрела через мутное стекло, видела другого человека. Не того, который все время дразнил меня, и точно не того, которого целовала в своей постели. И эта ночь…

— Это опять какой-то обман? — догадываюсь я. Просто потому, что в последнее время вокруг меня нет ничего настоящего. Мир рассыпается, разваливается, как старая метла, буквально на глазах теряя прутья. Еще совсем немного — и дыры станут такими огромными, что истина прорвется наружу и разрушит абсолютно все, что я знала и во что верила.

— Мне нравится, что быстро ты учишься, Дэшелла, но, увы, Кудесника ты все равно не спасешь, равно как и этот мир.

Невидимая рука еще раз встряхивает Блайта — и тот буквально на глазах съеживается, словно из него выкачивают всю жизнь. Тело быстро обмякает, становится невыносимо бледным, худым, щеки неестественно вываляются внутрь.

И одновременно с этим преображением невидимка, наконец, обретает черты.

Я вздыхаю. Слишком громко, совершенно непозволительно громко, поэтому его губы трогает ленивая самодовольная улыбка. Он высокий. Он очень высокий, метра два точно. Короткие темные волосы, из которых торчат тяжелые, темные, словно из обсидиана, рога, серая кожа и взгляд с вертикальными, похожими на провалы лавы, зрачками.

— Ты… Все это время в нем… был ты?

— Я и есть «он», — поясняет этот человек. Хотя нет, конечно, не человек. — Люблю убивать богов, знаешь ли, особенно когда жизнь становится невыносимо скучной — и вы, люди, перестаете воевать, устраивать кровавые ритуалы и приносить в жертву младенцев в только что освежеванных шкурах ягнят.

— Ты — один из тех, кто убивает миры ради забавы? — вспоминаю слова Эвана. — Кто просто так устраивает войны, стравливает людей, бьет их лбами друг о друга?

— Я рад, что маленькая марионетка Кудесника обо мне слышала, — театрально раскланивается он.

И мышцы так туго натягивают простую полотняную рубашку, что я снова непроизвольно вздыхаю. Он слишком… невозможный. Глаза Блайта, его когти, его клыки, но на совершенно другом лице. На лице, с которого хочется сделать слепок. На голове, которую хочется отрубить и спрятать в банку с раствором, чтобы большее никто и никогда не видел, как он улыбается.

Боги, да что это?

Он идет на меня: вразвалку, как победитель к беспомощной жертве. Темный плащ развивается сзади словно крылья ворона, хлопает на несуществующем ветру. В каждом движении — сила и страх, от которого хочется сбежать на край света, укрыться за непроходимыми скалами, но я продолжаю стоять. Лучше пусть прихлопнет, как комара, чем увидит мою слабость.

Его аура давит ужасом, всеми самыми страшными кошмарами, бедами, плачем тысячей матерей и жен, которые не дождутся с войны своих сыновей и мужей. Но при этом он буквально притягивает к себе, манит слепящим светом огненных глаз, за которым нет ничего, только медленная и мучительная смерть.

— Ты не убегаешь, — немного удивленно констатирует он. Взглядом заставляет меня поднять подбородок, но готова поклясться, что чувствую на своей коже его пальцы. — Все убегают, а ты не убегаешь.

— Я не все, — нахожу в себе силы огрызнуться и все время, словно заводная игрушка, мысленно повторяю: «Я — королева, я — королева».

Он ухмыляется и все-таки кладет пальцы мне скулы, немного сжимает — и когти до крови царапают кожу, но я не прошу пощады, лишь закусываю губу, чтобы не поддаться слабости.

— Прежде, чем мы начнем, Дэш, хочу сказать, что эта ночь с тобой была совершенно особенной. Но все, что ты чувствуешь к нему, — он кивает себе на спину, где от прежнего Блайта уже почти ничего не осталось, — это просто мой обман. Кудесник внушал тебе любовь создателя, что-то, как он любит говорить, «высокодуховное и неземное». Я же — похоть, страсть и прочую сопливую ересь, на которую падки все без исключения женщины.

Я понимаю, о чем он говорит, и правда меня освобождает.