Зато ты очень красивый (сборник)

– Ты всегда на его стороне, – в один из вечеров зло сказала Зинка и бросила трубку.

Через пять минут телефон зазвонил снова.

– Кирилл, возьми, пожалуйста, трубку, – попросила Майка, – я больше с ней не могу…

– Алло. Привет, Зин. Не нервничай, – сразу добродушно забухтел в трубку Кирилл.

– Артем умер, – сказала Зина.

– Да не п. ди! – ошалело сказал Кирилл, интеллигентный и религиозный человек, от которого никто и никогда не слышал бранного слова.

– Я не обманываю. Мы поругались. Он лег, задышал так тяжело… А теперь не дышит. Он умер, Кирюша.

Перетирая в пальцах комочки могильной земли, я думала о жестокости. Об этой беспримерной жестокости, с которой мы, оловянные солдатики, стальные балерины, бережем своих близких.

Так нельзя, думала я, а с нами надо что-то делать.

Пристегивать к креслу, как Алекса в «Заводном апельсине», фиксировать голову и насильно заставлять смотреть голливудские мелодрамы. О любви. О доверии. Пока не затошнит. Чтобы мы научились любить. Чтобы мы научились позволять себя любить.

Потому что никто не вправе поступать так с любящими. Так их беречь. Решать за них.

Артем хотел уберечь Зину от лишних страданий? И что в результате? Оттолкнул ее, как всегда, не позволил быть с ним. А ведь она любила его.

Да что я-то знаю о любви? Только то, что она есть?

Я вдруг увидела себя со стороны – банальная мизансцена, банальная реплика – и, забывшись, закинула голову и рассмеялась.

Женщина, проходившая мимо, возмущенно посмотрела на меня.

Я поклонилась, приложив руку к груди, мол, извините, а она, поджав губы, отвернулась.

Высокая женщина, худая и бледная. Суровое, решительное, но немного овечье лицо. Светлая прядь выбилась из-под черной косынки.

Она вела за руку миленькую беловолосую девочку лет четырех. Девочка несла букет мелких, пахнущих полынью, желтых хризантем.

У соседней могилы женщина сняла легкий летний плащ, положила на такую же, как у Артема, каменную оградку, вытащила из сумки две большие пластиковые бутылки с водой, опустилась на колени и захлопотала у могилы, споро и деловито, словно у себя на кухне, – отложила увядшие цветы, вымыла банку, сменила воду, поставила свежие. Поднялась, протерла тряпочкой крест и табличку, достала маленький пластиковый веник и взялась подметать вокруг могилы.

Все это время девочка стояла рядом и ныла:

– Мама, пойдем отсюда! Мам, пойдем домой! Мама, пойдем отсюда!

– Потерпи, Светочка, надо же навести порядок тут, у папы, – сказала женщина.

Девочка надулась. Топнула ногой.

– Папа-папа… Та шо вы мне все говорите! Нет здесь никакого папы!!!

Ай, браво! – подумала я. Плюс один, детка.

Когда опустились сумерки, я пошла прочь – сначала по каменной дорожке, потом по бетонной, потом по асфальтированной.

Совершенно ни к чему, просто так, просто в ритм шагов, я напевала про себя один из древних Артюшиных шедевров:

настойчиво падают вилки и ложки
наверно сойдутся сюда
все те, кого знал я хотя бы немножко
и целовал иногда
и если придут они одновременно
займут и квартиру и двор
я встану на стул и скажу непременно
что я к ним по-прежнему добр

Наталия Оленева Письма инопланетянам [3]

Письмо 1

Дорогая Флора!

На самом деле письма – единственный жанр, в котором я что-то из себя представляю. Дело здесь, видимо, в том, что я попросту болтлива – где у нормального человека слово, там у меня целый разговор. Из тех, кого я знаю, превосходят меня в болтливости лишь моя мать, да продлит Высший Разум ее дни, и ты, дорогая Флора. Поэтому обратиться к тебе устно я не смогу. Но ты, как и многие мои подруги, любишь получать письма, и так я могу говорить тебе много и получать в ответ твои душистые письмена, преисполненные тобой. Иное дело – сестра твоя Фауна. Она молчалива, даже угрюма. Случается, она не ответит на «доброе утро», а уж о том, чтобы написать что-либо, нет и речи. Она и читать не станет, даже маленькую записку – так, посмотрит на нее и бросит. Не стоит трудиться адресовать ей что-либо. Тебе же я могу написать обо всем, что случается со мною за день, даже о том, чему ты сама была свидетелем.