Затон

«А ведь прав стервец, – согласился с бородачом Сосо. – Не загреми я в Курейку, отправился бы в окопы…» Многожды помянутая недобрым словом Курейка, где зима продолжалась одиннадцать с половиной месяцев, а весна, лето и осень пролетали за оставшиеся полмесяца, отчетливо разделила его жизнь на две части; на до и после. До Курейки жил на свете отчаянный молодой человек, которому удавалось все, за что бы он ни брался. Молодой человек, никогда не задумывавшийся о том, что такое удача, потому что удача всегда была с ним. Казалось, сам черт ему ворожит, так он был успешен и удачлив.

И тут с ним случилась Курейка. Этим словом Сосо обозначал все, что с ним произошло с той секунды, когда он был арестован в последний раз. Слишком многое ему довелось узнать и прочувствовать за эти четыре года. От предательства и забвения до чисто физических страданий. Во многия знания – многия печали.

Четыре года… Целых четыре года, выброшенных из жизни. Хотя… Как на это посмотреть. Может быть, выброшенных, а может быть, и приобретенных. Сосо за эти годы многое переосмыслил, пройдя через разные этапы душевного состояния, в том числе и через полное отчаяние. Попросту говоря, от тоски и безнадеги Сосо запил.

Пили в Курейке самогонку. Казенной, а уж тем более любимого им вина, было не достать. Пил обычно Сосо в одиночку, запершись в своей тесной комнатенке, пил до тех пор, пока не падал без чувств в свое никогда не прибираемое логово, почему-то именуемое кроватью.

Справедливости ради надо сказать, что продолжалось это недолго. В один прекрасный день, а может быть, ночь (кто их разберет за Полярным кругом, особенно с пьяных глаз) наведался к Сосо старый батумский знакомец – Пантелеймон.

В дверь культурно, но требовательно постучали. Хозяин так не стучал. Хозяин вообще никак не стучал после того, как разбуженный его стуком Сосо, спросонья раздраженный и злой, съездил ему в ухо. Сосо, удивившись (Яшку, что ли, черт принес?), с трудом вылез из-за стола и, нетвердо держась на ногах, шагнул к двери. Крючок, зацепившись за петельку, все никак не хотел откидываться, и ему пришлось повозиться, прежде чем проклятая дверь поддалась.

Гамарджобат, пативцемуло Сосо, – гость легким касанием заставил его посторониться и, пройдя в комнату, уселся за стол, на единственный табурет, на котором до того восседал Сосо.

Га-гамарджобат… Какого хрена?! Ты кто такой?! – держась за притолоку, возмутился бесцеремонностью гостя Сосо.

Так-то вы гостей принимаете, уважаемый? – сладкой патокой растекся пришедший. – Старых знакомых признавать не желаете… А уж я ли для вас не старался…

Ты кто такой? – снова спросил Сосо. С трудом поймав крючок, он притянул к себе дверь и безуспешно пытался загнать его в предназначенную для этого петельку.

Да Пантелеймон я, Пантелеймон! Батум, 902 год, помните?

А-а-а, Панте-лей-мон… 902-й год… Нет, не помню. – Сосо плюхнулся на кровать.

А вы, я гляжу, пьете-с, уважаемый, – с некоторой долей иронии констатировал гость.

А ты, что… Осуждать меня приперся?! – заревел Сосо, попытавшись привстать с кровати.

Ни в коем разе. Ни-ни, – заверил его гость.

Все предметы, наличествующие в комнате, незваный гость и даже сама комната раздвоились и закружились друг за другом в неспешном хороводе. Сосо напрягся, пытаясь опереться взглядом хоть на что-то незыблемое. Взор зацепился за рыжего гостя, сфокусировался… Это ничего, что их двое, зато контуры стали резкими и четкими. Крючковатый нос, нафабренные, торчащие кверху усы, бородка, загнутая вовнутрь, наподобие запятой… «Нет, черт возьми, это не Яшка, – понял, наконец, Сосо. – У Яшки и усы, и бородка… Тоже… Но у него черные, а у этого рыжие… Да и что Яшке у меня делать ночью? Его ко мне и калачом не заманишь. А может быть, сейчас не ночь, а день?»

Глубокоуважаемый Сосо, – почему-то гость начал вдруг говорить с заметным мингрельским акцентом. – Имею честь сообщить вам…

Стоп! – прервал его Сосо. «Мингрел… Мингрел из Батума, – наконец-то сообразил он. – Тот самый мингрел, который то ли был, то ли не был, то ли приснился, а то ли…» – Пан… Пантелеймон. – Припомнил Сосо, и сразу же тошнотворное кружение предметов прекратилось, хоровод вдруг распался, а в голове, из которой мигом вылетела пьяная одурь, стало легко и ясно. – Ты – Пантелеймон. Тот самый наглый мингрел, который называл себя чертом и божился во веки вечные помогать мне и оберегать меня от неприятностей. Так? – При слове «божился» Пантелеймон сделал страшные глаза и вытянул перед собой руки ладонями вперед, как бы стараясь защититься. – Так? Обещал? – Продолжал давить на него Сосо. – Ишь, ручки-то как вытянул… Смотри, а то я тебя еще и перекрещу… – Высокомерие мигом смыло с наглой рожи, и теперь в глазах Пантелеймона откровенно светился страх.

Глубокоуважаемый Сосо, имею честь сообщить вам… – снова затянул свою песню гость, на этот раз – дрожащим голосом.