Затон

А вот это ты врешь, приятель, – уверенно возразил Сосо. – Парой часиков ты не обойдешься. Я еще поборюсь за жизнь. Мне дела свои охота закончить. – Он прикрыл глаза, не желая больше дискутировать с глупым, ленивым чертом, оказавшимся на поверку еще и предателем.

Он, видимо, заснул, потому что снилась ему мать. И приснилась она не старухой, а молодой, тридцатилетней женщиной. Она пришла и встала в противоположном от Пантелеймона углу, вся в черном, неподвижная, как изваяние. И только губы ее шевелились, когда роняла она скупые, горькие слова. Она говорила с Сосо по-русски, хотя никогда не была в нем сильна:

Зачем ты не послушал меня, сынок?

Я большой человек, мама, меня все боятся.

Зачем человеку, чтобы его боялись? Человеку надо, чтобы его любили.

Меня любят, мама. Сотни миллионов, миллиарды, мама.

Человеку не надо, чтобы его любили эти твои мили… мирили… Человеку надо, чтобы его любили жена и дети, внуки и родственники, чтобы уважали соседи и друзья. Посмотри, ты умираешь, и никто не пришел к тебе, кроме этого рыжего черта. Никто не позвал к тебе врача, никто не заплакал у твоей постели… А сам ты лежишь на холодном полу… Зачем ты не послушал меня, Сосело?

Я избранник, мама. Я должен был исполнить миссию.

Лучше бы ты стал священником…

За дверью раздался топот сапог охранника, и Сосо тут же проснулся. Мать исчезла так же внезапно, как и появилась. Сосо из последних сил поднял руку, призывая к себе, и хотел громко крикнуть: «Эй, на помощь! Скорее вызови врача! Я умираю!», – но у него из горла вырвалось только сдавленное:

Э-э-э…

Охранник, увидев его лежащим на полу босого, в одном нижнем белье, испуганно завопил:

А-а… Това-а-а… Ох, черт… – Он метнулся к Сосо, склонился над ним, пытаясь разобрать не сказанные им слова, но тут же сорвался с места и, громко топая сапогами, умчался по коридору.

Через пару минут он вернулся в сопровождении еще двух охранников. Они подняли Сосо с пола, уложили на диван, укрыв одеялом, и снова выбежали из комнаты.

Болваны! Чего бегают?! Чего суетятся?! – в сердцах воскликнул Сосо, обращаясь к Пантелеймону. – Врача надо звать, а не бегать…

Они побежали звонить начальству. Вы сами отучили их проявлять инициативу, – усмехнулся Пантелеймон. – А начальство торопиться не будет. Не в его интересах…

Негодяи! – возмутился Сосо. – Жаль, не передушил их раньше.

Это вы зря, – заступился Пантелеймон. – Они ребята неплохие. Потом сами убедитесь. Конечно, не избранники, как вы или Лева, или Старик, но тоже наши парни.

Не смей при мне поминать имя этого ублюдка! И этих предателей не смей нахваливать! – не на шутку расходился Сосо. – Да ты и сам… Дурак, лентяй и … предатель!

Обиженный Пантелеймон надулся и отвернулся от Сосо, оборвав разговор. «Не хочет говорить – не надо! Еще успею с этим рыжим наговориться. А сейчас надо выкарабкиваться, – решил Сосо. – Так где же все-таки врач?»

Бежали минуты, часы, люди приезжали, уезжали, а врача все не было. «Сволочи!» – негодовал Сосо. Пантелеймон так и сидел отвернувшись, демонстрируя свою обиду. Сосо чувствовал, что рыжему черту страсть как хочется поболтать, но он вынужден выказывать свою характерность. «Ну и сиди, как сыч. Я тоже первый не начну», – подумал Сосо.

Наконец-то приехали врачи, засуетились, забегали вокруг него. Сосо приободрился и победно глянул на Пантелеймона.

Не-а, не поможет, – лениво протянул тот, делая вид, что ему совсем не хочется разговаривать с Сосо. – Вы бы лучше перестали сопротивляться и отправились со мной.

Сосо сделал вид, что он ничего не услышал.

Прошли сутки. Врачи перестали суетиться и только изображали, что работают, не забывая делать при этом чрезвычайно умные лица. «А раньше у них на лицах был только страх. Перестали бояться… Значит, действительно, конец мне пришел», – понял Сосо. Но он не привык сдаваться. Теперь он лежал и думал, как оно все будет, когда не станет его.

«Эти предатели—наследнички, мать их, поначалу, конечно, перегрызутся. Может быть, сгоряча даже шлепнут кого-нибудь. Но потом сообразят, что это не в их интересах. Нет среди них того, кто, как ишак, был бы способен самозабвенно тащить на своем хребте тяжеленный груз власти. Власть – это самоотречение, власть – это самоограничение. Во всем. А они все слишком любят сладко и красиво пожить. Устроят себе… коллективное руководство. Вон, как у этих… – Сосо кинул косой взгляд на заскучавшего Пантелеймона. – Меня… – Здесь он слегка задумался. – Меня осудят. Грязью обольют. Не сразу. Годика через три-четыре. Когда страх выветрится, когда сообразят, что надо им друг с другом мирно жить. Вот за этот страх, за то, что работать их заставлял, подлецов, вот за это и обольют. Незаконные репрессии… Когда, значит, они сажают, они расстреливают – это законные репрессии, а когда я их – это незаконные…» – От негодования Сосо насупил брови и, широко раздувая ноздри большого, мясистого носа, возмущенно засопел.