Затонувший ковчег

Они поднялись на четвертый этаж и оказались в заставленном коробками, ящиками и колясками коридоре. Комната Катерины была третья слева. В углу стояла кроватка, рядом с ней тахта, на которой лежал небритый толстогубый мужик и курил, стряхивая пепел в консервную банку. Пахло молоком, детской мочой, перегаром, и после пустынной, просторной и чистой избы комната показалась Маше еще более жуткой, чем вонючий общий вагон. Ребенок в кроватке надрывался, но лежавший на тахте губан не обращал на его ор никакого внимания. Точно так же равнодушно он скользнул по деревенской родственнице.

— Ну, — сказала сестра, горько усмехнувшись, — где жить станешь? Думаешь, нужна ты здесь кому-нибудь?

— Мне мама велела.

— Мама ей велела! Да что ты врешь? Ничего она тебе не велела! Выдумала ты все. Ну вставай же, чего разлегся? — Она повернулась к мужу, раздраженно стукнула ладонью по столу, смахнула таракана, и так же раздраженно зазвенели тусклые стаканы. Муж нехотя встал и пошел на кухню. Катерина взяла на руки ребенка и стала его успокаивать, расхаживая по комнате и ногами пиная валявшиеся на полу вещи. — Надоело все! Надоело! Хоть в петлю лезь! Квартиру еще два года назад обещали! Мужик метро строит, провались оно пропадом, здоровье на этом все потерял, я… ты помнишь, сколько мне лет?

Маша стояла в дверях и не смела шагу ступить.

— Ну что стоишь? Проходи, ищи себе место. Принесло же тебя на мою голову!

— Я тебе помогать стану.

— Да какая от тебя помощь!

На работу ее не взяли: пока восемнадцать не исполнилось, по лимиту нельзя. Жила у сестры, была у нее и за кухарку, и за няньку, и за уборщицу. Спала на матрасе прямо на полу и первая подбегала к племяннице, когда та просыпалась и плакала. За эти месяцы она немного отошла от одиночества и сумела сделаться в доме сестры полезной. Катерина дала ей кое-что из старой одежды, Маша округлилась, похорошела, на глазах расцвела и день ото дня все больше напоминала молодую красавицу Шуру.

— Ничего, Машка, — сказала сестра, будучи в добродушном расположении, — пойдешь осенью в училище, дадут тебе койку в общаге, может, и приживешься.

Но однажды утром девушка проснулась от того, что почувствовала нечистое дыхание возле лица. Маша открыла глаза и увидела Катерининого мужа. Его пухлые губы шевелились и причмокивали, как у младенца, а в глазах застыло сладенькое, гадливое выражение. Она отчаянно завертелась и хотела закричать, но мужчина закрыл ей рот сильной рукой. Катерины не было, и только маленькая девчушка с толстыми, как у папаши, губами глядела на возню двух взрослых из кроватки, а потом вдруг заплакала.

— Не ори! — сказал губан, не оборачиваясь. Девчонка заплакала еще сильнее. — Скажи ей, чтоб не орала!

Он на мгновение повернулся и ослабил хватку. Маша вырвалась и отскочила к окну.

— Не подходи — закричу!

— Да ты целка, что ли?

— Уходи!

— Дура гребаная, — произнес губастый разочарованно. — Она же тебя первая отсюда вышвырнет. Ну что недотрогу из себя строить? Не я, так кто-нибудь другой. Уж лучше по-родственному.

Она рванула раму и вскочила на подоконник.

— Ты на что рассчитываешь? Мы тебя здесь долго терпеть будем? Или в самом деле в ПТУ пойдешь и в общаге девочкой тихой жить станешь? Через год подстилкой вокзальной будешь!

Катерина поняла по лицу сестры, что случилось.

— Кобель, — заплакала она и от этих слез стала еще старее и некрасивее, — выгнала бы его давно, да куда? Беременная я. Вот он и лезет к тебе.

Она обняла Машу.

— Да плюнь ты на него!

Но то хрупкое равновесие, в котором пребывала жизнь двух сестер, нарушилось. Младшая ощутила на себе тяжелый взгляд старшей и поймала в нем что-то осуждающее, неприязненное — точно была виновата одним лишь фактом своего существования.

— Поеду я, Катя.

— Ну как знаешь, — сказала Катерина и, порывшись в столе, протянула двадцать пять рублей.