Затонувший мир

Мы сидели в закатных сумерках. За спиной Авроры длинные тени ложились на пурпурный холст Сальвадора Дали «Постоянство памяти». Рыбы не спеша пересекали бассейн.

Она поставила ультиматум: абсолютный контроль над журналом, личный диктат, включая отбор материалов для публикаций, Ни одна строчка не может появиться в «Девятом Вале» без ее санкции.

— Не волнуйтесь, — сказала она рассеянно. — Наш договор касается только одного номера журнала.

Как ни странно, она не стремилась напечатать собственные стихи — флибустьерская акция с последним выпуском имела лишь одну цель — сломить мое сопротивление.

— Вы считаете, что одного номера хватит? — спросил я, пытаясь понять, чего же она хочет.

Аврора лениво подняла взгляд, небрежно водя пальчиком с зеленым ноготком по глади бассейна.

— Это зависит от того, когда вы и ваши коллеги одумаетесь, наконец, и снова станете поэтами.

Узор на воде необъяснимым образом не расплывался, сохраняя четкие очертания.

Часы, проведенные мною с Авророй, были похожи на тысячелетия. За это время я рассказал ей о себе все и не узнал о ней почти ничего. Одно было несомненно; она жила и дышала поэзией. С непонятной одержимостью она считала себя лично ответственной за глубокий упадок этого искусства. Правда, средство, избранное ею для его возрождения, напоминало мне лекарство, которое много хуже болезни.

— Вам обязательно нужно познакомиться с моими коллегами. Приезжайте к нам, — пригласил я.

— Непременно, — ответила она. — Думаю, что буду им полезна — ведь им предстоит столькому научиться…

Я улыбнулся.

— Боюсь, что у них другое мнение. Любой из них мнит себя виртуозом. Для них нет такой проблемы, как, скажем, поиск идеальной формы сонета — компьютер исчерпал ее много лет назад.

Аврора состроила презрительную гримасу.

— Они не поэты, а обыкновенные технари. Посмотрите сборники этой, с позволения сказать, поэзии. На три страницы текста — тридцать листов программного обеспечения. Одни вольты и амперы. Когда я упрекаю их в невежестве, то говорю о душевной глухоте, а не о владении техникой стихосложения, я говорю о духе поэзии, а не о форме. — Аврора замолчала и потянулась всем своим удивительным телом — так удав проверяет, туги ли его кольца, — потом нагнулась ко мне и заговорила подчеркнуто серьезно:

— Поэзию убили не машины, а сами поэты, переставшие искать источник подлинного вдохновения.

— Но что есть подлинное вдохновение? — спросил я.

Она грустно покачала головой:

— И вы еще смеете называть себя поэтом?

Пустым, отсутствующим взглядом она смотрела в бассейн. На краткое мгновение на ее лице мелькнула глубокая скорбь, и я ощутил, что ее тяготит чувство горькой беспомощности, будто она лично повинна в том, что поэзию поразил тяжелый недуг. И я сразу же ощутил, что больше не боюсь ее.

— Вы слышали легенду о Меландер и Коридоне? — вдруг спросила Аврора.

— Что-то припоминаю. Меландер была феей поэзии. А Коридон… кажется, он был придворным поэтом, покончившим с собой ради нее?

— Уже неплохо, — сказала она. — Хоть что-то вы знаете. На самом же деле случилось так, что все придворные поэты потеряли свое вдохновение, и прекрасные дамы отвернулись от них, высказывая предпочтение рыцарям. Поэты пожаловались фее поэзии Меландер, но та сказала, что сама наложила на них заклятие за их самонадеянность и забвение источника поэзии. Поэты пытались протестовать, утверждая, что они ни на миг не забывали о своей фее, что было наглой ложью, но Меландер не поддалась на обман и объявила, что вернет им поэтический дар, лишь когда один из поэтов пожертвует ради нее своей жизнью. Конечно, никто не пожелал расстаться с этим светом, кроме юного и талантливого Коридона. Он любил Меландер и один не утратил поэтического дара. Но ради остальных поэтов он убил себя… — к великой скорби Меландер. Фея не верила, что он пожертвует жизнью ради поэзии.

— Красивый миф. Но, боюсь, в нынешнем мире Коридона трудно найти.

— Посмотрим, — тихо молвила Аврора. Она опустила руку в бассейн. Разбуженные блики побежали по стенам и потолку, гостиную опоясал фриз на сюжет легенды, только что рассказанной Авророй Дей. На первой фреске, левой от нас, трубадуры и миннезингеры окружали фею — стройную женщину в белоснежных одеждах, точную копию хозяйки виллы. Скользя взглядом по фризу, я лишний раз убеждался в поразительном сходстве Авроры Дей с феей поэзии и решил, что художник писал Меландер с Авроры. Не считала ли она себя божественным существом? И кто был ее Коридоном? Может быть, сам живописец? Я всмотрелся в рисунки. Вот он, поэт, добровольно ушедший из жизни, — гибкий юноша с длинными белокурыми прядями. Я не узнал модель, хотя было в его лице что-то знакомое. Зато другая фигура — она присутствовала на всех фресках позади главных персонажей — узнавалась безошибочно: это был шофер с лицом старого сатира, козлиными ногами и с неизменной свирелью — он был Паном.