Зацветали яблони

— Ну ты что, совсем спятила? Больного ребенка витаминов лишать! Да мне мандарины эти и в глотку не полезут! Да мне теперь и есть-то не похочется! Разве ж это дело — куском хлеба родную дочь попрекать! — выговаривала невестке, отозвав ее в дальнюю комнату.

— Мандарины не хлеб, — спокойно ответила Марина — И не попрекаю, а учу думать о других.

Ее ответ так озадачил Дарью Трофимовну, что она и сказать-то не сразу что нашлась. И только потом, у себя в комнате, сообразила — невестка хочет расположить ее к себе. Разжалобить, чтобы Дарья Трофимовна сама, своими руками, смертный приговор себе подписала.

В общем, жизнь становилась невыносимой. Так извела ее невестка своими заботами, что одной бессонной ночью Дарья Трофимовна приняла решение — продам. Раз уж так встал вопрос. А то и сын, и внучка бабку возненавидят.

Наутро — было как раз воскресенье — Дарья Трофимовна встала ни свет ни заря, пошла на кухню, поставила чайник и стала обдумывать предстоящий разговор.

— Мама, вы что так рано? — просунула голову в дверь Марина. — Отдыхайте, я сама завтраком займусь.

— Да что ты меня все укладываешь? — вспыхнула Дарья Трофимовна. — Успею еще належаться — когда в белые тапочки нарядите.

Чай пили молча. Дарья Трофимовна несколько раз раскрывала рот, но сказать так ничего и не сказала. И только когда невестка стала собирать чашки, она решилась:

— Ну, как дальше-то? — поинтересовалась, прокашливаясь. — Что делать-то будем?

— То же, что и до этого. Жить. Или вам у нас не нравится?

— Отчего же? — вздохнула Дарья Трофимовна. И, осмелев, глянула в упор на невестку. — А что с домом?

— С домом? А что с ним? — вроде бы испугалась она. — Не сгорел, надеюсь?

— Тьфу, тьфу, — сплюнула свекровь и перекрестилась. — Целехонек, слава богу. Только ты думаешь, за него много дадут?

— А вы что, собираетесь его продавать? — удивилась Марина.

— Вы, сдается, за меня собираетесь!

— Что вы! Летом все туда поедем. Отремонтируем дом, крышу починим. Родиону полезно молотком постучать, мускулы подкачать. Да и Ксюшке в огороде покопаться. А уж мне… Нет, Дарья Трофимовна, не угадали, — улыбнулась. — Не для того вы нам нужны.

— А для чего? — переспросила свекровь.

— Для чего? — в свою очередь удивилась Марина. — А для чего нужны матери?!

Год желаний

Ну и день! Ни земли, ни неба. Буря мглою. А его лошадка, снег почуя…

Не лошадка, а Кретова. Соседка, которая своему Мишке велик подарила. Гоночный. Приколистый. Ну и фиг с ним. Не великом единым.

Несется рысью. Вместе с ковром. На снегу выбивать будет? Точно. Палкой орудует классно. Как чемпион мира. Хрясть-хрясть! С таким азартом, словно чирики из него выколачивает. Прям снег вокруг вскипает. Как волна. Мишку она, говорят, тоже лупит. Поэтому уши у него всегда багровые. Как этот ковер. Не захочешь велика!

Хрясть-хрясть — словно по затылку. Ошизеть можно! Разве тут сосредоточишься?

Перевел взгляд на тетрадь, раскрытую на чистой странице.

Русская женщина в произведениях советских писателей. Какая она?

Снова глянул в окно. И снова — Кретова. Бух-бух. Вверх-вниз палкой. Даже береза рядом вздрагивает.

И вдруг стук пропал. Палка по-прежнему вверх-вниз бегает, а хлопков нет. Стало тихо-тихо, как во сне. Из-за березы вышла она. Ну да, Вика. Ее походка. Легкая, стремительная. Бегущая по снежным волнам.

И волосы ее. Тряхнула головой — и засверкали, вспыхнули, как бенгальский огонь. Солнце, понятно, тут же выпрыгнуло. Не могло подождать, пока она уйдет. А она специально тряхнула волосами. Чтобы его ослепить. И чтобы он зажмурился. И ничего уже больше не видел. И потерял нить. Связь времен. Хитра и коварна. В общем, женщина. В произведениях…

А когда открыл глаза — никого. Кроме Кретовой. И ее палки. Бух-бух…

Пригрезилось? Но ведь своими глазами видел! Вышла из-за березы и шла прямо на него…

Чушь! Делать ей больше нечего, как за березами прятаться. Или ехать из своего института за тридевять земель, чтобы посмотреть на его окно. Бред собачий! Галлюцинаций ему недоставало, надо же! Так и свихнуться недолго…

Отвернулся от окна, прилежно уставился в тетрадь.

Русская женщина… Как она шла! Как сверкали в солнце ее волосы!

Взял ручку, занес над листом. Помедлил, прицеливаясь. А потом быстро написал:

Не подаришь, не поманишь —
Ничего, перетерплю.
Что ж, что ты меня не любишь,
Зато я тебя люблю.

Откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. И снова увидел березу. Ослепительно белую. И снег — тоже ослепительный. Снег и тишина. Белое безмолвие.

И вот тут вступили скрипки. Концерт — симфония для виолончели с оркестром. Прокофьева. Ее любимый.

Он открыл глаза и под звуки виолончели записал:

Твоя легкая походка,
Россыпь жгучая волос…

— Кирюша, ты уроки сделал?

Виолончель смолкла. Мать. Он и не слышал, как она открывала дверь.

— Уроки, спрашиваю, сделал?

— Делаю, — отозвался Кирилл, перечитывая написанное. Слово "жгучая" не понравилось — больно вычурное. Зачеркнул, поставил "светлая".

— Сочинение написал? — продолжала интересоваться мать.

— Пишу.