Заулки

Шаги фининспектора слышны издали, они полны решительности. На улице, после долгой оттепели, подморозило, и сапоги крушат тонкий ледок на лужах. Без стука фин распахивает дверь и настороженно застывает на пороге, будто бы ожидая встретить здесь целый вражеский десант. На нем военная фуражка без звездочки, длинная кавалерийская шинель и офицерские начищенные сапоги. Он высок, скуласт, длиннолиц, через плечо перекинут длинный ремешок планшетки, которая висит – щегольски – где-то у колена. Весь его облик говорит о твердом и стремительном следовании долгу и бесполезности сопротивления. За фином – черный провал неба с приметными точками зимних морозных звезд. Привыкнув к свету, фин бросает взгляд на горн, на опоку.

– Так, – говорит он. – Сигнал был верный. Перешли к новому промыслу. Литьем занимаетесь.

Он оценивающе смотрит на Димку:

– Это кто? Подсобник? Участвует в изготовлении?

– Студент, приятель, – отвечает Мишка,

– Прописан?

– Это дело милиции. Ты же по финансам.

Фининспектор бросает острый взгляд на Валятеля. Он хочет дать понять, что никаким сипением и бульканием, никаким увечьем, никакими оскорблениями, объяснениями, просьбами и уговорами его не собьешь с пути неуклонного выполнения обязанностей.

– Так! – он садится за стол, отодвигает в сторону чайник и кладет планшетку, раскрывает ее. Там, внутри, бланки каких-то протоколов и актов, копирка, а в кожаных гнездышках, как боевые патроны, остро отточенные химические карандаши и перочинный ножичек.

– Ты на каком фронте воевал, кореш? – спрашивает Валятель.

Димка по неуловимым признакам уже ощутил, что ни на каком фронте фин не воевал, а где-то в тылу так же неуклонно и решительно выполнял какие-то свои важные обязанности. Валятель не мог не почувствовать этого и потому задал обидный вопрос. Уж чересчур победителем выглядит фин, нет в нем признака той усталости, праздничности и снисходительности, которые отличают настоящих фронтовиков, до сих пор принимающих мирные дни как торжество.

– Не имеет никакого отношения к делу, – отвечает фин. Пусть ерепенится этот забинтованный, пусть. В углу – еще посвечивающий угольками горн и остывающая, жаркая, как печка, опока. Вот на этом он и отыграется, а словесные перепалки и обиды – пустое.

Димка съеживается. Напрасно Мишка задирает фина, напрасно. Тот привык, что ему угрожают, упрашивают, лебезят. Вон у него какое страшное оружие – химкарандаши, бумага, копирка. Одно неправильно написанное слово может бросить тень на все будущее, и ничем эту тень не смоешь. А так уютно жить в сарайчике, пить крепкий чай, обливаться ледяной водой из алюминиевого умывальничка. И так надежно эти бревенчатые стены защищают Димку от беды.

Между тем кавалерист находит нужные бумаги, делает бутерброд из двух листов с копиркой и плюет в жестяную коробочку из-под американских бульонных кубиков. Он не слюнит карандашик, а обстоятельно водит отточенным острием по дну коробочки, чтобы намок. Старательный товарищ, запасливый, хладнокровный. Димка чувствует, как шевельнулся в нем колючей, острой льдинкой страх, сполз куда-то в низ живота и в ноги. Димка знает: лучший ответ на чувство страха – это очертя голову кинуться в драку, и тогда вмиг исчезнет противный холодок, растает в бедовой волне отчаяния и риска. Но это особый страх – перед непонятным, огромным, даже не замечающим тебя и готовым смять твою хрупкую особь, как муравьишку на лесной тропе. Оно, это непонятное, стоит за фининспектором, его бумагами, карандашиком. Укольчики такого страха Димка испытал на Площади перед человеком в сером пальто, перед его наигранным дружелюбием. И еще – легкие такие покалывания – когда Голован напомнил об анкете и о позорной для студента графе. Что это нависает над ним – огромное, смутное, похожее на грозовое облако в сумерках, неодолимое? Перед этим, должно быть, бессильны и Гвоздь, и Чекарь. Я трус, думает Димка, законченный трус, я боюсь не только урок, но и того, чего не могу увидеть и понять. Худой, суровый, со впалыми щеками, кавалерист склонился над бумагой, разграфляет. Пальцы его дрожат. Они у него длинные и белые, как будто ломкие. Больной, думает Димка. Потому и не воевал. Вот он здесь и устроил войну. Прет, как на амбразуру, не жалеет себя. Фронтовик был бы сговорчивее, дружелюбнее.

Но Валятель сделан из крутого теста.

– А… так ты боец невидимого фронта, – пыхает он словами и свистит от возмущения. – Финансового.

Финансист откладывает карандашик. Будь он фронтовиком, давно бы уже по-черному обругал Валятеля, не выдержал. И тогда во взаимной перепалке родилось бы чувство понимания, общности. Димке давно стало ясно, что вежливые, сдержанные люди и есть самые опасные, а буйные дикари отходчивы и дружелюбны. Русский матерок не худший язык для переговоров.

Димка, кажется, понял замысел бывалого парня Мишки – взорвать длинношинельного мужика, вызвать его на ссору. А за ссорой всегда следует мир.

Но этот не поддается.

– Покажите продукцию, – указывает он на горн. – Также пути реализации, источники снабжения, откуда взяты орудия производства.