Завеса

– И все же, – продолжал Берг, – можно сказать, что в Каббале речь идет о реальности, которую нельзя раскрыть никаким иным путем, только через знак и символ. Обнаруживается, что у каждого символа есть и тайная сторона. Речь ее не может выразить, ухо – услышать. В каждой вещи обнаруживается ее двойственность, через каждую вещь просвечивается мир истинный и, главное, цельный. Но, в дополнение к нему, в каждой вещи есть еще тайна, которая не взвешена, в счет не входит, никаким законам и определениям не подчиняется. Только через символ она может вести нас в глубь, где обнаруживается скрытое свечение потаенной бесконечной жизни, пласт истинной реальности, из которой личность питается как от материнской груди. До этих глубин мысль не добирается, просто не ухватывает эту глубь, но оттуда выходит, если можно так сказать, каждый гвоздь и угол конструкции любого понятия и мысли. Тот, кто постигает символы Каббалы, узнает глубинные корни, истинную основу мира. Он питается из источников бесконечного Света. Он знает – откуда этот Свет приходит и где обнаруживается.

Каббала всегда была очень чувствительна к скрытым страхам человека, к борьбе души в попытках постичь смысл жизни и смерти, к угнетенному состоянию, горечи, которая сотрясает, подобно внезапным приступам, человеческую душу до самых ее основ и приводит к ущербу сердца.

Иудейская философия отмахивалась от всех этих страхов. Она считала их вздором, суетой сует. Но тот, кто отмахивается от всего этого, не имеет ни сил, ни слов – успокоить и умилосердить того, кого это все мучает и шокирует. И что вам сказать, иудейская философия заплатила высокую цену за отчужденность от этих, кажущихся ей, примитивных пластов человеческой жизни, за отрицание реальности и мощи этого скрытого, можно сказать, фантастического мира, этой «другой стороны» – по-арамейски – «ситра ахра». Провалилась попытка этой философии захватить душу нации. И нет сомнения, что эта, я бы сказал, «бдительность» Каббалы к «страху в ночи», к темной стороне жизни, дала ей победу в душе нации после изгнания из Испании.

В жизни нашей скрываются всевозможные тайны. Их мы обнаруживаем в самих себе в часы молитв и исполнения заповедей. И восходящая по ступеням каббалистических «сфирот» – Божественных высот понимания, знания, красоты, милосердия и суда – душа, очищается и возвращается к своему источнику. Открыть его в душе, спускаться внутрь скрытой жизни, текущей, подобно подземным водам, должен человек. Есть Создатель и есть создания, и все же существует точка, где исчезает «вкус» различия между ними. Маленький поворот, и нет перед вами ни Создателя, ни создания, ибо объединены они в вечной жизни, в бесконечности, в Субботе Суббот.

– Дальше – тишина, – вздохнув, повторил Цигель последние слова шекспировской трагедии.

– Легче стало? – спросил Орман.

– Никогда мне так легко не было.

ЦИГЕЛЬ

Дурное предзнаменование

В ту же ночь на праздник Дарования Торы, по возвращению домой, снился Цигелю странный, если не сказать, страшный сон, который – и это было еще более странно – он запомнил до мельчайших подробностей.

Готовились к проведению какого-то советского праздника, и Цигель там играл не последнюю скрипку. Помощники его, лысые дяди, жилистые старческие шеи которых были затянуты в алые пионерские галстуки, готовили площадь перед каким-то расплывчато темным многоэтажным зданием к торжеству. Особенно суетился Аверьяныч, который по случаю праздника уже с утра был пьян, жалок, и надувшаяся жилка трепетала на его лбу, встающем крупным планом перед глазами Цигеля. Загадочными были единственные произнесенные Аверьянычем пахнущие перегаром слова: «Ну, распорядитель, настал твой час». И тут же Аверьяныча отнесло на край площади, мгновенно уменьшив его фигуру до величины гнома.

Надо было подняться на балкон одного из верхних этажей, откуда запевалы должны были возбудить к пению всю площадь. Кто-то услужливо распахнул перед Цигелем двери на балкон, секунду назад запертые. Площадь внизу уже была полна народа. Глухой рев массы колебал здание. Цигель боялся приблизиться к перилам балкона. Высота тянула броситься вниз. Но, оказывается, балкон этажом ниже был шире, и это Цигеля несколько успокоило.

Но главное было впереди. Ему и вправду предстояло быть распорядителем по подготовке праздничного ужина. И вот уже стол уставлен яствами. И напротив Цигеля, который собирается произнести тост, сидит сам Сталин в мундире генералиссимуса, постаревший, с мешками под глазами, но усы нафабрены. Однако, на явно засаленном воротничке мундира не хватает пуговицы. Разливают в бокалы грузинское вино киндзмараули. Цигель собирается открыть рот, но тут Сталин легко запрыгивает на стол, и хрипло похохатывая, наливает себе водки.

В следующее мгновение в глазах Цигеля темнеет.