Завеса

Понятие «энтропии», о которой с таким пристрастием спорили Орман с Бергом, понятие, связанное с миром, стремящимся к стиранию и самоуничтожению, открылось Цигелю местом его нынешнего существования. Все, имевшее до падения смысл и форму, включая, положим, самое простое – стол, стул – рассыпалось в прах. И в этом пространстве незнакомой им еще, неосознанной энтропии люди, сродни Цигелю, потеряли всяческие ориентиры, слонялись из одной точки в другую, бессмысленно ковырялись в чем-то, пытаясь все же что-то делать. И не было ничего более бестолкового.

Чувство абсолютной потерянности витало над когда-то осмысленным миром, вернувшимся в хаос, как некогда дух Божий носился над хаосом, из которого возникло Мироздание.

Здесь же оно рухнуло в считанные часы.

Ничего странного не было в том, что этот хаос вдохнул какую-то надежду в обвисшую, как дряблый мешок, душу Цигеля.

Это было истинным и желанным осуществлением жажды, гениально выраженной Тютчевым в строке, процитированной некогда, в иной, уже отошедшей, жизни Орманом: «Дай вкусить уничтоженья…»

До этого, как Цигель ни пытался думать о будущем, его отшвыривало в прошлое, хотя будущее мнилось чистым листом, где можно было заново рисовать жизнь, рассовать прошлое, расковать душу, рисковать заново. Но прошлое сжимало плотным мутным потоком бездарно прожитой жизни и мгновенно захватывало целиком всю память.

Теперь же он жадно, завистливо следил за прыгающими с верхних этажей людьми.

Свобода жизни, за минуты до гибели, раскрывалась им во всей полноте.

В безвыходности они осуществляли то, что Цигель часто мечтал осуществить добровольно, с полной отдачей жизни.

Он словно бы пробудился от долгого летаргического сна и стал записывать все, что ему снилось в последнее время.

В изгибах сновидений окрылял его полет с высоты.

Он чувствовал себя ангелом собственной смерти.

А больше ему ничего не надо было.

При встрече с женой Диной в уединенной комнате для свиданий, он даже не прикоснулся к ней, молча выслушивал изрекаемую ею чушь, и только глаза его горели странным внутренним огнем, и улыбка была не от мира сего. Это не на шутку пугало Дину. Но он улыбался, и за все эти, казавшиеся ей долгими, часы только один раз открыл рот:

– Не бойся, дорогая, я не сошел с ума.

Он и сам тяготился ее присутствием, с нетерпением ожидая, когда снова останется один со своими снами, в которых в последнее время стал осторожно, как бы из-за любой завесы, главным образом, прикрывающей кухню в ресторане, появляться бледный, усохший Аверьяныч. Он явно заискивал перед Цигелем, пытаясь поймать его ускользающий взгляд.

Своим же умоляющим взглядом он пытался дать понять Цигелю, что оба они жертвы, сидевшие в одной лодке, которая пошла ко дну.

Но, вот же, у Цигеля открылось второе дыхание, высота стала его стихией, а он, Аверьяныч остался червем, кем и был всегда. Он появлялся и растворялся во снах Цигеля личинкой, амебой, делящейся на глазах, теряющей контуры, и Цигеля потрясало, как он мог преклоняться, до дрожи в коленках и мурашек по спине, перед этим ничтожеством.

Интересно, где он теперь? Действительно ли перебежал в Америку? А может быть, под покровительством начальства, в хаосе развала органов, раздул, как баллон, Цигеля в резиденты за отменную цену? Денежку поделили. А может, и не было у Аверьяныча еще подопечного такого калибра, как Цигель, каким бы мелким Цигель себе не казался. И выстроил он дело, передав заведомо неизвестную Цигелю информацию, при этом, дав понять, что последний еще тот орешек и может вообще не расколоться.

Хотя вообще-то Аверьяныч был волком-одиночкой. Его явно недолюбливали коллеги за все его каламбуры и вечные шуточки, ставящие в тупик их мозги.

В первые дни после перехода из одиночки в общую камеру, Цигель никак не мог привыкнуть к пространству прогулочного двора, где арестанты энергично, с тупой настойчивостью, кажущейся им истиной подготовкой к будущей жизни на свободе, вышагивали от стены до стены.

Цигель же завидовал лишь охранникам, стоящим на вышках и видимым сквозь металлическую сетку, покрывающую двор. Оттуда легко было бы прыгнуть и ощутить короткую, но вместившую всю жизнь, сладость полета.

Цигель был абсолютно глух к другим формам ухода из жизни – через повешение, проглатывание острых предметов, затачивание, положим, тайком украденной ложки, чтобы порезать себе вены, попытку разогнаться и удариться головой об стену. Все это вызывало в нем даже отвращение.

Только – высота, только – последний полет.

С этой угнездившейся в нем идеей легче было переносить, а, вернее, убивать медленно тянущееся время.

БЕРГ. 2002

Убить взглядом

Берг считался непререкаемым специалистом по разработке программ электронного управления беспилотными самолетами, в разработке которых Израиль достиг выдающихся успехов.