Завещаю непримиримость

И началась наша жизнь в карцере. Две недели без глотка свежего воздуха и без света в душной камере. Рацион тоже карцеровский: 200 граммов «хлеба» из березовых опилок и костяной муки да по кружке воды в день. Люди были так истощены, что не могли говорить, двигаться. Мы молча лежали на нарах и ждали смерти — она казалась единственной избавительницей.

Однажды, серым промозглым утром кто-то сказал:

— Ребята, а ведь сегодня первое января.

Новый год! 1943-й… О многом думается в первый день нового года. Но мало, как мало было у нас тогда надежд на спасение. Мы запели:

Сижу за решеткой
В темнице сырой…

За дверью немцы подняли беготню, крик. Потом загремел замок, и дверь открылась. Появился комендант, хотел, видно, закричать, но глотнул нашего воздуха и чуть не упал в обморок. Пришел в себя и тут же убежал.

Видимо, в коменданте было что-то человеческое. Вскоре появились два полицая, унесли парашу. Потом нашу комнату вымыли, а нас в честь нового года накормили баландой из комбикорма и отрубей.

С того дня наше положение несколько улучшилось: теперь иногда убирали комнату, нас ежедневно стали выводить на прогулку. Мы влились в общую массу военнопленных, которые были размещены во втором этаже и считались рабочей командой: они пилили во дворе дрова для газогенераторных машин. Стали работать и мы.

Но в целом жизнь наша была невыносима. Среди военнопленных увеличилась смертность. Ежедневно из нашего желтого дома выносили трупы и сваливали в большой ящик-гроб, который стоял во дворе возле уборной.

Однажды санитары вынесли двух мертвых, бросили их в ящик и накрыли крышкой. На свежем воздухе один из «покойников» ожил. И вот из ящика вылез совершенно голый исхудавший до последней возможности человек и, шатаясь, по снегу побрел к дому. Его окружили гестаповцы, начали хохотать, а потом забили этого несчастного прикладами насмерть.

В последнее время почти каждый день в лагерь стали приходить агитаторы и подбивали нас вступить в банду предателя Власова.

28 марта весь лагерь согнали на митинг. Появились два офицера в странной неопределенной форме. Их сопровождал немецкий обер-лейтенант. Один из офицеров взобрался на трибуну. Был он молод, с интеллигентным красивым лицом, в очках с золотой оправой.

— Я обращаюсь к вам, — надменно говорил он, — от лица нового русского правительства, которое возглавит нашу несчастную родину после освобождения ее от ига коммунизма…

Тихо было в лагере. Люди, поддерживая друг друга, молча слушали оратора.

— …Вступайте в нашу освободительную армию! Мы гарантируем вам высокие оклады, калорийное питание, а после победы — высокооплачиваемые должности и полную свободу в частном предпринимательстве.

— А победу тебе кто, Гитлер обещал? — вдруг выкрикнули из толпы.

И разом колыхнуло всех, кто был на площади.

— Иуда!

— Предатель! — кричали со всех сторон.

— За немецкую колбасу продался.

Офицер побледнел, что-то говорил, но его не слушали. И тут большой комок грязи вмазался в лицо офицера.

— Ребята, бей предателя! — закричал молодой длинный парень.

Толпа кинулась к трибуне. И если бы не эсэсовцы, которые выскочили из казармы, была бы та речь офицера его последней речью.

Нас оттеснили к дому, а потом загнали в свои комнаты. Щелкнул железный замок.

Агитация, на которую, видно, сильно рассчитывали немцы, явно провалилась.

Голодный бунт

В карцере нас держали трое суток. На четвертое утро мы почувствовали какие-то перемены: немцы бегали по коридорам, где-то далеко духовой оркестр исполнял похоронный марш.

Я поднялся на нары, заглянул в окно — на воротах лагеря, на доме, где помещалось гестапо, висели черные флаги. Не успели мы обсудить эту странную новость, как загремел замок на двери.

— Выходи во двор!

Во дворе нас построили в две шеренги.

— Снять головные уборы!

Вперед вышел комендант лагеря, снял с головы шапку.

— У немецкого народа и его союзников траур, — сказал он. — Закончена битва под Сталинградом. Мы проиграли эту битву. Пленено несколько армий. Попал в плен генерал Паулюс. — Он помолчал. — Тысячи убитых. Там, в русских снегах погибли мой сын и мой брат. — Комендант вытер слезы. — Война — жестокое ремесло, — продолжал он. — Администрации лагеря я приказал гуманно обращаться с русскими пленными. Я отправляюсь на восточный фронт. Я буду мстить за своего сына и за своего брата.

Комендант, толстый, неуклюжий, весь в веснушках, ушел, отдуваясь. Он был странным человеком.

Три дня на воротах лагеря висели черные флаги. Три дня мы справляли поминки по армии Паулюса. Надежда жила в наших комнатах — Красная Армия разбила немцев под Сталинградом. Это только начало. Может быть, очень скоро придет и наше избавление.

С нами, действительно, стали обращаться лучше: прекратились избиения и издевательства; регулярно убирали помещения. Но все это продолжалось недолго.

В конце марта 1943 года нас погрузили в тесные вагоны и отправили в Кальварию. Через три дня мы прибыли в спецлагерь для советских офицеров.