Завещание Колумба

– Я не желаю с вами разговаривать, – закричала она, выскочила из-за стола и своей тяжелой ломовой рысью выбежала из кабинета.

В коридоре постепенно стихал дробный стук тяжелой походки удаляющейся Вихоть, а я сидел в задумчивости, не понимая, что сейчас мне надо предпринять. То есть я знал, что мне надо делать, но не мог решить, в какой последовательности.

Я уже встал и направился к двери, когда в отгороженной канцелярскими шкафами половине кабинета вдруг раздался негромкий жестяной стук. Я подошел к шкафу и увидал, что за его фанерной спиной на стуле сидит посреди комнаты Дуся Воронцова в своем синем сатиновом халате уборщицы. У ног ее – пустое ведро, в руках она судорожно сжимала швабру. У Дуси было напуганное и растерянное лицо – еще больше, чем обычно.

– Евдокия Романовна, вы чего так перепугались?

Молящим голосом она ответила:

– Честное слово, Станислав Павлович, я не подслушивала! Я не хотела, я просто здесь прибиралась, когда вы вошли! И весь ваш разговор я услыхала с Екатериной Сергеевной, а я не хотела подслушивать, клянусь чем хотите…

– Да нечего извиняться, – улыбнулся я. – Никаких особых секретов у нас с Вихоть нет. Во всяком случае, у меня точно секретов нет.

– Я-я… я слышала, о чем вы говорили, – заикаясь от волнения, сказала Дуся.

– Ну и что? Ничего страшного.

– Дело в том, что девятнадцатого, суббота это была, я здесь задержалась с приборкой – консультации перед экзаменами, учителя поздно работали, а здесь ребята делали стенгазету, и я задержалась.

– И что? Я не понимаю, почему вы так волнуетесь?

– Так видела я! В субботу, девятнадцатого, вечером Петька Есаков из канцелярии звонил! Я слышала – он набирал номер, я его еще спросила, чего он тут делает, а он говорит – звонка дожидаюсь, мол, с товарищем договорился. И потом позвонили, мне еще показалось, что чудной звонок, долгий такой. Мне ведь не пришло в голову, что это междугородка. Петька звонил в субботу, это я сама своими глазами видела, – повторяла испуганная Дуся.

Выцветшее бело – голубое небо, как эмалированный таз, висело над городком. Из телефонной будки против Дома связи я набрал номер Нади. Не дожидаясь моих вопросов, она быстро сказала:

– Я позвонила ему… Он скоро приедет…

– Вы не сказали, о чем хотите с ним говорить?

– Конечно, нет. – В голосе ее звенела тревога.

– Да не волнуйтесь вы так, Надя, – постарался я ее успокоить. – Вам бояться его нечего…

– Я и не боюсь его нисколько. Я ведь его давно знаю, этакий странный гибрид – помесь ласковой свиньи с наглой собакой, а не волноваться не могу.

– Я минут через десять буду у вас.

И все равно я опоздал. Когда я притормозил у голубой изгороди вокруг Надиного дома, там уже стоял знакомый «Запорожец», а Петр Есаков разговаривал с Надей у калитки. На ее лице было написано затруднение – пускать ли его во двор или задержать до моего приезда на дальних подступах.

Я подошел и окликнул его:

– Здравствуйте, Есаков…

Он обернулся, удивленно приподнял брови, вежливенько усмехнулся:

– Чего-то не припоминаю я вас.

– Ладно дурака валять, – махнул я на него рукой. – Вы эти гримасы, ужимки и прыжки приберегите до другого раза – может, понадобятся, а меня вы хорошо помните и прекрасно знаете, кто я такой и, что я тут делаю…

– А-а! – обрадовался Есаков – Никак вы тот самый Тихонов, что по всем домам шастает, из всех душу вытрясает – как так случилось, что дедушка наш Коростылев хвост откинул? Такой был бравый боевой дедуган, здоровяк, молодец и спортсмен – ему бы сто лет жить, а он вдруг погиб в расцвете лет от предательского обреза затаившегося кулака! Не ошибся я? Вы и есть оно?

Он откровенно и радостно смеялся надо мной. Совершенно искренне, и не опасался он меня нисколько, потому, что знал наверняка – ничего, кроме жалобных подозрений и слезливых укоров, кроме сердцеразрывающих просьб задуматься о содеянном – мне предъявить ему нечего, а на слова мои ему – тьфу! И растирать не надо, само высохнет.

– Какая же ты пакость, Есаков! – с сердцем сказала Надя. От ярости она сжимала кулаки так, что побелели и резко проступили костяшки, и я испугался, что сейчас она бросится на него и ударит его в сытое красивое лицо этими костяшками – на разрыв кожи, ломая суставы, не чувствующая боли, а переполненная лишь ненавистью и страданием.

– Надечка, голубка дорогая! – закричал весело Есаков. – Ошибочку давали! Я ведь вам все время объясняю, что вы меня не за того принимаете! Не пакость я и не сладость я, а сложный современный человек. Я, как киплинговский кот, хожу сам по себе!

Я смотрел на него, и меня не покидало ощущение, что я его уже где-то много раз видел. У него было определенно знакомое мне лицо. Наверняка я его видел раньше. Где и когда – вспомнить не мог.

– Да, я это вижу, – согласился я и попросил: – Сделайте одолжение, Есаков, поговорите со мной маленько. Мне ведь не часто доводится говорить со сложными и современными. У меня все больше клиентура простая и отсталая.