Завещание Магдалины Блэр

Я анализировала ситуацию. Должно быть, это были его мысли, иначе я бы не смогла их воспринимать. У меня не было оснований считать, что до меня долетают чьи-либо другие мысли. Он был жив в прямом смысле слова, он, а не кто-то иной, стал добычей невыразимого страха. Очевидно, у этого страха было некое физическое основание в мозгу и теле. Все прочие феномены, которые я наблюдала, были непосредственно связаны с физическим состоянием; это было отражение сознания, с которого спали оковы человеческого, процессов, действительно происходивших в теле.

Возможно, интерпретация ложна, но это была его интерпретация, и именно она порождала муки, превосходящие те, которые поэты называют адскими.

Стыдно признаться, но первым, о чем я подумала, была католическая церковь и ее мессы для упокоения усопших. Я пошла в храм, обдумывая по дороге все, что когда-либо было сказано — предрассудки сотни дикарских племен. В глубине души я не могла определить, чем отличаются варварские ритуалы от христианских.

Как бы то ни было, мой план не удался. Священник отказался молиться за душу еретика.

Я поспешила обратно и возобновила свое бдение. Изменений не было, только углубление страха, обострение одиночества, все большее погружение в кошмар. Я только и могла уповать, что, по мере угасания жизненных процессов, смерть станет концом: ад, граничащий с полным уничтожением.

За этим последовала цепь размышлений, конечным из которых стало намерение ускорить процесс. Я думала о том, как разрушить мозг, но понимала, что у меня нет возможности это сделать. Решила, что можно заморозить тело, сочинив историю для санитара, но потом поняла, что не может быть холода страшнее бесконечной черной пустоты.

Я подумала, не сказать ли врачу, что Артур хотел передать свое тело хирургам, что он боялся быть погребенным заживо, — придумать все, что угодно, лишь бы заставить их извлечь мозг. В этот момент я взглянула в зеркало. Я поняла, что не должна ничего говорить. Мои волосы поседели, лицо осунулось, безумные глаза налились кровью.

Беспомощная и несчастная, я легла на диванчик в кабинете и жадно принялась курить. Облегчение было столь сильным, что моему чувству преданности и долга предстояла немалая битва, чтобы заставить меня возобновить работу. Смесь ужаса, любопытства и восторга, должно быть, помогла.

Я погасила пятую сигарету и вернулась в обитель смерти.

VI

Я провела за столом меньше десяти минут, и тут с пугающей неожиданностью случилась перемена. В какой-то точке пропасти тьма собралась, сконцентрировалась и вспыхнула зловещим пламенем, хлынувшим бесцельно из ниоткуда в никуда.

Это сопровождалось гнуснейшей вонью.

Все завершилось мгновенно. Точно гром, которому предшествует молния, последовал жутчайший шум, который я могла бы назвать криком больной машины.

Крик этот повторялся с равными промежутками в течение часа пяти минут и оборвался столь же внезапно, как и начался. Артур все еще падал.

Через пять часов произошел еще один подобный пароксизм, но сильнее и продолжительней. Снова настала тишина, — несколько столетий страха, одиночества и позора.

После полуночи под падающей душой открылся серый океан кишок. Казалось, он безграничен. Артур с плеском упал в него и стал по-новому воспринимать происходящее.

Море, хоть и бесконечно холодное, было покрыто кипящей зыбью. Более-менее однородная слизь, вонь которой превосходит все человеческие представления (в нашем языке недостает слов, определяющих запах и вкус; мы всегда относим наши чувства к области общеизвестного,[12] постоянно завивалась зелеными водоворотами — бешеными красными кратерами с мертвенно-белыми заостренными краями; оттуда извергался гной, образовывая все известные человеку вещи, но в изуродованном, униженном, кощунственном виде.

Вещи невинные, вещи счастливые, вещи святые! Каждая невыразимо оскверненная, омерзительная, тошнотворная! Во время бдения на следующий день я распознала один рисунок. Я увидела Италию. Сначала карту Италии — нога в сапоге. Но эта нога стала быстро меняться, минуя множество фаз. По очереди она становилась лапами всех животных и птиц на свете, и каждая была изуродована всеми мыслимыми болезнями — от проказы и слоновости до золотухи и сифилиса. Было ясно, что это неотделимая и вечная часть Артура.

Затем сама Италия, гнусная в каждой детали. И следом я сама. Воплощенная во всех женщинах на свете, со всеми болезнями и следами пыток, которые Природа и человек способны замыслить в адских фантазиях, и каждая умирала так же, как Артур, и их вечные муки дополняли его собственные, и были узнаны и восприняты, как его собственные.

То же произошло с нашим несуществующим ребенком. Все дети всех народов, — недоношенные, изувеченные, подвергнутые пыткам, разодранные на части, замученные с изобретательностью, на которую способен только величайший из дьяволов.

Подобное происходило с каждой мыслью. Я поняла, что разложение мозга мертвеца постепенно затрагивает каждую его мысль, марая ее краской самого ада.