Завещание мужества

Я бы мог от правила отступить
и тебе написать обо всем:
о солдате, засыпанном солью в степи,
о подвале, где мы живем.
Мне не хочется письма отсюда строчить
(лишь бы знал я,
   что ты жива).
Здесь нужны, как гвозди и кирпичи,
все известные мне слова.
За два года столько ран запеклось
(маме этого не пиши).
Я теперь,
   как бинты,
     отдираю злость
со своей беззаботной души.
Продолжается битва
   в дыму и пальбе.
Можешь мертвым в сражении лечь,
но не смеешь
   ни строчки оставить себе,
ни удара сердца сберечь.
Потому что здесь песни нужны — как
   жилье,
и стихи — как колодцы с водой.
Ты простишь мне,
   конечно,
     молчанье мое,
как прощала — с передовой.

Сталинград, 1943

Надпись на камне

У могилы святой
встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья,

Ни крестов, ни цветов,

не полощутся флаги.
Серебрится кусок
алюминьевой фляги,
и подсумок пустой,
и осколок гранаты —
неразлучны они
даже с мертвым солдатом.

Ты подумал о нем,

молодом и веселом.
В сорок первом
окончил он
среднюю школу.

У него на груди

под рубахой хранится
фотокарточка той,
что жила за Царицей[1]…

…У могилы святой

встань на колени.
Здесь лежит человек
твоего поколенья.

Он живым завещал

город выстроить снова
здесь, где он защищал
наше дело и слово.

Пусть гранит сохранит

прямоту человека,
а стекло — чистоту
сына
трудного века.

Сталинград, май — ноябрь 1943

«Я был пехотой в поле чистом…»

Я был пехотой в поле чистом,
в грязи окопной и в огне.
Я стал армейским журналистом
в последний год на той войне.

Но если снова воевать…

Таков уже закон:
пускай меня пошлют опять
в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин

хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.

Действующая армия, 1943—1944

1941–1942 гг.

* * *

Темная Тверская. Мы идем обедать с винтовками и пулеметами. Осень 1941 года. На Садовой баррикады. Мы поем песню о Москве. Авторы — я и Юрка. Авторы с гранатами входят в мастерскую «Окон ТАСС». Веселые художники просят махорки. Работают трафаретчицы. Пахнет красками, клеем, бумагой. К-й с розовой рожей пишет тексты. Гордится, что не уехал на Урал.

Покупаем печенье. Очередь небольшая.

— Много вас, — недовольна девушка.

— А это хорошо, что их много. Берите, милые. Защитники, — говорит чистенькая старушка.

Девушке стыдно. Улыбается.

У меня в противогазе «Английские баллады» Маршака. Купил по привычке. Читать уже не могу. Читаю только газеты, все, от доски до доски. Ждем, ждем. Ночью бомбы. В институте бывает пусто. Люмс собирается уезжать.

* * *

Москва, Москва, ты мне всего дороже.
Над милым краем вьется воронье.
И даже здесь, на снежном бездорожье,
Я чувствую дыхание твое…

* * *

Осень. Шоссе Энтузиастов. Идут старики и женщины с узлами на восток. Летит на восток трехтонка. В кузове стоит пианино.

Вечер, темно. На дверях института листок бумаги: «Идите по шоссе Энтузиастов. Догоните. Деканат».

Ноябрь

Мы в Калининской области. Шестаково — ночуем. Бомбят. Убит командир. Утром Ямуга, потом село Вельмогово. Бошко остался караулить. Опять Ямуга, потом Покров через Клин. Дома целые, ни одного стекла, ни одного человека. Воронки от бомб. Домик Чайковского цел.

Потом работа в селе Починки. Потом Мотовилово, переход 35 километров.

В Мотовилове — мальчик, сирота, пришел оттуда… Красивый, 12 лет, лубочный. Взяли на машину. О, сколько сирот. Мстить за таких! Мстить!

* * *