Завещание ночи. Переработанное издание

Запах кофе доносился из кухни, но там никого не было. На плите стояла еще горячая джезва, до краев полная крепким кофе. Пенка, которая сохраняется на свежесваренном кофе минуты две-три, уже растаяла. На столе голубели две чистые фарфоровые чашечки.

Что же это получается, подумал я, доцент так испугался, что бросился вон из квартиры, не выпив кофе и не закрыв входную дверь?

Держа оружие наготове, я прошел в большую комнату. Нет, Шмигайло никуда не убежал. Он лежал на полу, раскинув руки, словно человек, упавший с большой высоты. На спине у него сидел большой рыжий кот и негромко урчал.

Я смутно помнил, что доцент, читавший нам на первом курсе лекции по истории древнего Китая, был небольшим и щуплым. Но теперь, спустя десять лет, он казался еще меньше и беззащитнее. Похож он был на тряпичную куклу, которую небрежно бросили на пол после представления театра марионеток. Я наклонился над ним, присмотрелся — он не дышал. Несколько секунд я раздумывал, можно ли мне вообще к нему прикасаться. Потом вернулся в прихожую, вытащил из-под телефонного столика полиэтиленовый пакет и обмотал им руку. Вернулся в комнату, согнал недовольно мявкнувшего кота и перевернул легкое тело доцента на спину.

На лбу у него расплывался уже знакомый мне фиолетовый знак — печать Черепа Смерти.

ГОНЧИЙ

Алтай, 2000-е

Накануне майских праздников Сережка в пятый раз бежал из интерната. На улице стояла теплынь. С синих небес весело жарило солнце, тихий ветерок играл в свежей, не запылившейся еще листве. Даже вечера были томные, парные, выйдешь на двор в футболке — она тут же становится влажной и прилипает к телу.

Лучшее время для побега.

Сережка был пацаном тертым. Первый раз он убежал, когда ему еще не исполнилось десяти. Ну, ни мозгов, ни опыта, конечно. Поймали прямо на станции, где он ждал электричку, чтобы уехать к бабке. Все малолетки по первости бегут одинаково, всех одинаково и ловят. До своих редко кто добирается. А если и доберется — тут же обратно, ведь свои-то и сдают в интернат. Только малолетки по дурости в это верить не хотят.

Но это Сережка уже после второго побега понял, когда до бабки все-таки доехал. Накормила его бабка борщом да пельменями, поплакала и отвела за руку в детскую комнату милиции. Сережка на нее сначала злился, а потом простил. Бабка старая, пенсии едва самой хватает, а тут еще Серегин батя вот-вот с зоны откинется, опять начнет бить ее смертным боем и последние копейки отнимать. А Сережка попадется под горячую руку — и его отоварит, как уже не раз случалось. Сережке четыре было, когда батя так приложил его головой об стену, что бабка потом чуть ли не неделю внука выхаживала. Думала, помрет пацан. Но Сережка ничего, оклемался, только стали случаться с ним после этого припадки не припадки, а что-то вроде того. Пацана в интернате так и дразнили — припадочный, но зато немножко побаивались. Знали, что лучше его во время припадка не трогать. Однажды тихий обычно Серега швырнул через плечо четырнадцатилетнего амбала Мазу. Маза любил поиздеваться над младшими, ну и подошел, на свою беду, к Сережке, который торчал посреди двора, как это часто бывало с ним во время приступа, отрешенно глядя в пространство и слушая чьи-то далекие голоса. Пару раз Маза ткнул его кулаком в живот, потом послюнил палец и провел Серёжке по губам — «дал буську». Под конец, раздосадованный отсутствием реакции, отвесил мальцу полновесный щелбан. Тут-то все и произошло. Маза взлетел в воздух, впечатался головой в землю, да так и остался лежать, а Серега, придя в себя, только хлопал глазами и спрашивал у подбежавших пацанов, что с ним было. Тогда смотрящий их этажа, вечно хмурый алтаец Сало, положил ему тяжелую руку на плечо и сказал:

— Ты, пацан, если самбо занимался, дурика-то из себя не строй. Я сам самбист, на первенстве республики выступал, технику вижу. У кого учился?

— Да ни у кого, — растерялся Сережка. — Я вообще драться не люблю…

— Ну, как знаешь, — не стал настаивать Сало. — Твоя жизнь, живи. Ночью Сережку избили. Прижали к лицу подушку, кто-то сел на ноги, двое держали руки. Маза лупил его костлявыми кулаками по ребрам, пока не выместил всю злость. Сало не вмешивался — в конце концов, Сережка сам отказался корефаниться. На следующее утро Сережку с переломами двух ребер отправили в больничку. Оттуда он сбежал в третий раз.

Неделю Сережка прятался в заброшенном доме в покинутой жителями деревне километрах в пяти от интерната — дальше уйти не позволили болевшие ребра. Стояла осень, ночи были холодные и сырые. На седьмой вечер Сережка не выдержал и затопил печку. Поднимавшийся над трубой дымок выдал его. На рассвете мальчика разбудил районный участковый дядя Миша.

— Когда уж ты набегаешься, пацан, — сказал он, сажая Сережку в свой старенький «газик». — И что в интернате не живется, хороший ведь интернат, не концлагерь какой-нибудь.