Завещание Сталина

— Евреи распространяют слухи о том, будто Сталин ненавидит евреев, — осторожно заметил я, не зная, какой будет реакция вождя.

— От людей всех национальностей я требую одного и того же, — глядя в слепое окно, устало сказал Сталин: — честного служения социалистической Родине, понимания, что равенство и справедливость могут быть достоянием только тех людей, которые едины в своей приверженности великим идеалам… Увы, человек повсюду слаб и платит очень высокую цену за свои химеры. Более того, вынуждает платить других… Из всех химер самомнение и избранность — самые опасные. Иудеи всегда считали, что именно они вправе брать мзду и при рождении человека, и при его бракосочетании, и при его смерти… Они убедили себя, что они народ священников. Но таких народов нет.

Сталин опустился на диван. Дотронулся крупными, узловатыми пальцами скорее крестьянина, нежели тончайшего стратега политической науки, до моего колена:

— В мировом подполье существует два подполья. Они действуют и у нас. Подполье бездарной «элиты» и подполье безответственных, психически неполноценных «революционеров». Оба служат одному хозяину, но их не сливают в единое движение, потому что хозяину нужно поджать то вверху, то внизу… Октябрь был подготовлен не нами. Или нами — с подачи этого хозяина. Февраль понадобился ему для того, чтобы укрепить господство черни над наличной элитой. Когда же элита была раздавлена, он сообразил, что чернь в России усмирить может только чернь. Все мы, и Ленин в том числе, плыли по течению… Это течение мне удалось остановить лишь перед самой войной… Но какой ценой! Никто не знает, что я десятки раз находился на волоске от смерти. Но я знал: или они — или мы…

Я плохо понимал эти слова, быть может, раскрывавшие великие тайны… «Кто этот «хозяин»? И почему Сталин и Ленин «плыли по течению»?..»

— Мировую политику определяли не только Гитлер, Муссолини, Даладье или Черчилль… Газета, любая газета остаётся ядовитым платком, утирающим сопли безграмотному и суеверному люду. Любая теория, не исключая и нашу, — условность, позволяющая как-то трепыхаться рыбам, которые уже попали в кошель… Они обнюхивали меня все эти годы и, наконец, убедились, что Сталина не подкупить и не согнуть силой. Теперь мы вышли на прямое единоборство…

Он замолчал, и я посчитал невежественным не проронить ни единого слова.

— У меня нет и не может быть мнения, отличающегося от Вашего… Ставьте конкретно задачу. Я выполню её.

— Этого мало. Вы должны понять, что страна входит в новую фазу без Сталина. Но ей нужно сохранить основные его подходы, чтобы не рассыпаться и не стать добычей шакалов… Есть природа технической конструкции. Она использует естественный процесс, придавая ему необходимую направленность. Полёт пули или ядерная реакция… Есть природа общественной стихии. Она менее заметна для глаза, нежели заводы, станки, поля, реки, горы и животные. Но и в этой природе действуют свои законы, свои бактерии, идут свои дожди и светит своё солнце. Эта природа точно так же может давать порции гигантской энергии или поглощать энергию существующих конструкций… Какими бы ни были реформаторы, творцы новых укладов, они бросают только зёрна, а поля создают эти несметные силы самой общественной природы… История в любом случае катится по крови живых существ, по их судьбам, по их воле, озарению и чистоте помыслов… Нежелательно, грустно, но иначе не бывает…

Непростые слова. Их следовало хорошенько запомнить, чтобы позднее обдумать наедине.

— Не могу даже допустить, что мы в какой-то степени обречены.

— Не в какой-то, а в той степени, когда все традиционные усилия по сопротивлению практически бесполезны!.. В сказках читали? Срубил богатырь голову чудовищу, а на её месте — три новых. Это не чепуха, придуманная наивным и примитивным племенем. Это иносказательное выражение важнейшего диалектического закона, о котором Маркс и прочие и понятия не имели, а если имели, то умолчали вполне умышленно… Я уже немногое могу сделать даже с помощью репрессивного аппарата, ибо враг совершенно перекрасился. Он принимает тотчас именно те формы, которые уберегают его от удара. Он опирается на многочисленных сообщников, готовых бездумно выступать против наших законов. Мне плохо, значит, «всё плохо»… Они наворовались, наелись, им теперь «свободу» и «славу» подавай!.. Тогда как у бедного большинства пока нет и не будет в ближайшее время ни свободы, ни славы. И брюхом будут рассуждать и оценивать политику, как и прежде. Всё наше просвещение здесь — курам на смех… Враги меня уничтожат, едва я тяжело заболею. И всё моё наследие будет профукано, потому что поддержать единство народа без ещё большего насилия они не сумеют.

— В обществе говорят, будто Вы не щадите русских.