Завещание Тициана

Признание урода взволновало Виргилия, Мариетту, Пьера и Пальму. Однако в его глазах был какой-то странный блеск: что-то ускользало от них.

— Чтобы получить Изумрудную скрижаль, нужны пять камней Николя Фламеля с формулами, составляющими вместе ключ Соломона, — прошептал кто-то.

Шут фыркнул и снова стал вытворять черт знает что руками: в какой-то миг можно было подумать, что он сторукий. И вдруг резко остановился. В его руке появился круглый красный с буковками камешек.

— Разве не за ним лазил я наверх ко льву Святого Марка?

— Да, но остальные четыре у нас, — ответил Виргилий.

— Ты в этом уверен, Виргилий Предом?

В ответ раздался смех. Парижанин не сразу понял. Но когда карлик после очередного кривляния сделал шаг назад, все стало ясно. Его охватила паника.

— Мариетта, где наши камни? — закричал он. Она сунула руку в карман и отчаянно вскрикнула:

— Пропали!

Осрамив ее таким образом, Фаустино залился демоническим смехом. Между своими пятью пальцами он держал пять камней, которые похитил у Тинторетгы так, что она ни о чем не догадалась. Виргилий дернулся было, но тут прозвучало:

— Лев!

Черный пес прыгнул на Предома, прикрывая побег своего хозяина. Обнажились его страшные клыки, в темных зрачках зажглась свирепая решимость загрызть насмерть. Виргилий понял, что силы не равны. Пьер с Пальмой также не отважились погнаться за карликом. А тот, уверенный в своем псе, даже не оглядываясь назад, пересек пьяцетту с такой стремительностью, которой трудно было ожидать от коротышки. Добежав до Дворца дожей, он продолжил путь вдоль галереи, повернул у барельефа «Суд Соломона» и исчез в Бумажном входе. Больше они его не видели. Он взбежал на лестницу Гигантов, бросая вызов и Богу, и сатане.

Небеса ли он прогневал или ад? А может, просто, несмотря на всю свою невероятную ловкость, совершил некую оплошность? Но как бы то ни было, на третьем этаже герцогского дворца как раз в это время занялся огонь. Со своего места у колонны друзья увидели, как в окнах Залы дель Скрутинио заплясали языки пламени. Огонь распространялся с быстротой молнии. Вот уже и Зал Большого совета был объят пламенем. Понимая, что дворец может быть уничтожен целиком со всеми его шедеврами, Мариетта хотела бежать, поднять тревогу, позвать на помощь. Но при первом же ее движении черный пес прыгнул к ней, стал хватать за ноги и порвал платье. Она в страхе прижалась к Виргилию. Ничего нельзя было поделать. Со слезами на глазах стала она кричать, звать на помощь.

На заре огромные клубы черного дыма плыли над площадью Святого Марка. С первыми лучами солнца с пожаром удалось справиться. Но дворец сильно пострадал: крыша обуглилась, Зал Большого совета весь выгорел. В помещениях третьего этажа подсчитывали урон. Многие полотна были уничтожены, и среди них полотна Беллини и Порденона. А также с десяток полотен Тициана[121].

Прислонившись к цоколю колонны Святого Марка под присмотром крылатого Льва и пса, сраженные усталостью и переживаниями, спали четверо друзей. Первым из объятий Морфея вырвался Виргилий. Он потер глаза, раздраженные гарью, бросил взгляд на дантовы разрушения. И вдруг из дымящихся развалин выпорхнула птица. Виргилий разбудил Мариетту, спящую на его плече, чтобы показать ей полет птицы над разоренным дворцом.

— Смотри, голубка!

Тинторетта взглянула в указанном направлении, и улыбка озарила ее лицо.

— Это не голубка, Виргилио! Это феникс. Una fenice.

Эпилог

Мариетта Робусти в задумчивости отложила кисть с охряной краской и поднесла руку к своему мужскому камзолу. Под рубашкой на груди хранилось письмо, только что доставленное из Парижа.

Париж, год от Р.Х. 1578

Драгоценная моя,

я был счастлив узнать, что твоему отцу поручили вернуть потолкам Дворца дожей их былое великолепие, утраченное в ту апокалиптическую ночь в декабре прошлого года. Я так и вижу, как ты помогаешь ему во всем: дописываешь, покрываешь лаком. Вижу тебя и плачу…

У Тинторетты перехватило горло. Она подняла глаза на «Юпитера, объявляющего Венецию королевой морей», полотно, которое ее отец писал для Залы четырех дверей.

Мне так не хватает Венеции, а еще больше тебя, даже если моя дорогая Флорина, Пьер и Лизетта и твердят мне что ни день, что мое место в Париже. Знай, что так долго, как ты того пожелаешь, твое место, дорогая, будет в моем сердце.

Там, где я храню перо — птицы-феникс, как ты сказала, — которое ты дала мне, когда мы прощались навсегда.