Завещание Тициана

Горацио прикрыл веки, лицо его исказилось от боли. Он взялся рукой за бок, открыл глаза и почти с улыбкой взглянул на Пьера с Виргилием. Этот взгляд, полный спокойствия и уверенности, убедил Виргилия завести с ним разговор на интересующую его тему.

— Незадолго до смерти ваш отец вспоминал… о преступлении.

Глаза Горацио заволокло — видимо, лихоманка вновь взялась за него, — он покачнулся. Чезаре устремился к нему, чтобы не дать ему упасть.

— Он говорил об убийстве, которому был свидетелем, — продолжал Виргилий. — Рассказывал ли он вам об этом?

Из бледного лицо Горацио превратилось в мертвенное, но, преодолевая крайнюю слабость, он ответил:

— Вроде нет, не помню.

— Так я и думал. Из его исповеди было ясно, что он никогда ни с кем этим не делился. Однако, по его словам, он изобразил это на полотне.

— На полотне? — растерянно повторил сын Тициана.

— Ну да. Есть ли среди его полотен такое, на котором изображено убийство?

— Вы имеете в виду двойной портрет убийцы и его жертвы?

Казалось, Горацио пытается преодолеть физическое страдание, чтобы сосредоточиться и вспомнить.

— Мой отец был, без всяких сомнений, величайшим портретистом своего времени. В Венеции нет ни одного родовитого семейства, которое не сделало бы ему заказ. В Европе нет, пожалуй, ни одного великого человека, чей портрет он не написал бы: художники и писатели, такие как Бембо[23], Романо[24], Аретино… Ни одного родственника — дедушка Грегорио, моя сестра Лавиния, мой двоюродный брат Марко… Ни одного сильного мира сего: Франциск Первый, Карл Пятый, Павел Третий… Ни одного дожа: Андреа Гритти, Франческо Веньер… То же и венецианские нобили: Пезаро, Вендрамин… Да еще автопортреты.

По мере перечисления кровь стала приливать к мертвенному лицу Горацио, в нем появились краски. Говорят, вся жизнь встает перед взором умирающего. В случае с Горацио перед его взором встало все отцовское творческое наследие.

— Он писал коллекционеров и куртизанок, саксонцев и словенцев, друзей и незнакомцев, но убийц…

Воодушевление Горацио было недолгим, в его лице теперь вновь не было ни кровинки.

— И все же, — вмешался Пьер, — что-то кажется мне абсурдным во всей этой истории. Если маэстро изобразил убийцу в момент злодеяния, он ведь не мог написать его портрет. Подобное обвинение было бы еще более явным, чем любое из словесных.

— Я тоже об этом думал, — возразил Виргилий. — Но ведь он мог создать такое полотно и не выставлять его напоказ. Запрятать туда, где оно не могло бы никому попасться на глаза, кроме него самого или вас, Горацио.

— Право, не знаю, — отвечал тот с потерянным видом.

— Если маэстро не рассказал о преступлении, свидетелем которого стал, никому, даже своему сыну, он никому не показал бы изобличающего полотна, — предположил Пьер с присущим врачу здравым смыслом.

Виргилий вздохнул, поколебленный железной логикой друга.

— Можно перевернуть вверх дном особняк на Бири-Гранде, — осмелился вставить словечко дядя Чезаре.

Горацио с сомнением пожал плечами. Черная муха села на одну из его открытых ран. Он вздрогнул от боли. Чезаре отогнал муху, больной прикрыл веки, словно это его успокоило, и с трудом выговорил:

— Мой отец все хранил, от долговых расписок до черновиков своих писем, от самых ничтожных бумаг до самых ценных. Он сохранил эскизы всех полотен, принадлежащих его кисти, пусть впоследствии иные и были проданы или подарены. Возможно, в эскизах и отыщется какой-то след…

Виргилий вспомнил о рисунке углем «Поклонения Святой Троице», который художник держал в последнюю минуту в слабеющих руках. По свидетельству сына, он хранил это вещественное воспоминание о полотне, предназначенном для Габсбурга, там же, где и все остальные эскизы. Включая и тот, на котором изобразил преступление? Как знать… Если немного повезет… Однако оптимизм Виргилия быстро иссяк.

— Доступ к архиву набросков был открыт всем, — продолжал сын Тициана. — Когда отец был в мастерской, никто не позволял себе рыться в них, но стоило ему отвернуться, только ленивый не набрасывался на эскизы и не копировал их. Я плохо представляю себе, чтобы он оставил в стопе листков, в которые каждый мог заглянуть, свидетельство о некоем событии, знать о котором не нужно было никому… Одному Богу известно…

Одному Богу известно, одержала ли мания сохранять все верх над желанием молчать. Эта мысль пронзила сразу всех участников встречи на берегу острова. Мгновение она витала вокруг них в тяжелом смрадном воздухе, а затем улетучилась, поскольку Горацио стало рвать кровью и желчью. Пока кризис не миновал, Чезаре поддерживал ему подбородок.

— Мы довольно утомили вас, синьор Вечеллио, — извинился он. — Вам лучше вернуться и лечь. Я пойду с вами и наложу на ваши раны компресс из травы, которую Пьер привез из Падуи. Он смягчит боль, производимую столь зрелыми бубонами, как ваши. — И бросил друзьям: — Ждите меня в лодке. Накладывание повязки задержит меня ненадолго. Через час мы будем в Венеции.