Завет, или Странник из Галилеи

Весть о решении Пилата пришла, когда стемнело, и большинство из нас решили переночевать на площади, а утром отправиться в обратный путь. Несмотря на победу, люди глядели угрюмо — сказывалась накопившаяся усталость. Оказалось, что для народа бОльшим испытанием было не несчастье, а избавление от него. Ликования не было, все не сговариваясь решили, что вздохнут спокойно, только когда увидят собственными глазами, что штандарты более не развеваются над храмами. Я был уверен, что Пилат сдержит слово, он не рискнул бы снова разжечь конфликт, подобный тому, который едва-едва затих. Я решил, что присоединюсь ко всем, но отправлюсь потом в Иерусалим. Я не собирался смотреть на спуск имперских знамен. Затеряться в толпе, не привлекая особого внимания к своей персоне, — вот что входило в мои планы. Меня беспокоило то, что я давно не имел никаких вестей о своей группе. А то, что никто из сообщников не встретился мне среди собравшихся на площади, начинало всерьез тревожить меня.

Но на обратном пути все же я увидел двоих молодых людей, которых сразу узнал. Их звали Роага и Иекуб. Держали они себя несколько странно: я обратил внимание, что они избегают встречаться со мною глазами. Приложив некоторые усилия, я добился от них разъяснений. Оказывается, в отношении меня возникли некоторые подозрения, особенно подозрительным казалось мое долгое отсутствие в Иерусалиме. Эта новость привела меня в ярость. Я посоветовал им расспросить обо мне в Суре.

Они были совсем еще зелеными юнцами. Тот, что казался постарше, Роага, заявил мне:

— Про Сур мы знаем только то, что вы сбежали оттуда ночью, не оставив даже записки.

Это было ложью.

Роага и Иекуб были из «нового поколения», мне трудно было понять их. Они мало чем отличались от зелотов — такая же косность во взглядах и грубость в манерах. Со мной они держались пренебрежительно, так как в их глазах я был иностранцем, и значит, человеком испорченным.

Я объяснил им, что как раз собирался в Иерусалим, но было бы неосмотрительно не дождаться подходящего момента для безопасного возвращения. Нельзя рисковать и навлекать подозрения на связанных с тобой людей, тем более когда репрессии развязывались по любому ничтожному поводу.

— В таком случае зачем вы вообще туда идете? — сказал очередную глупость Роага.

У меня возникло желание ударить его. Мы продолжали разговаривать, стоя посередине дороги; Иекуб, догадавшись о моем гневе, предпринял неуклюжую попытку разрядить обстановку:

— Просто в Иерусалиме планируют одну акцию, — по коротко брошенному взгляду Роага он понял, что сказал лишнее, — и они должны быть уверены…

Я был раздосадован. Планировать акцию в Иерусалиме было глупостью, так как мы не знали обстановку в других местах. Если нас не разгромил Пилат, то за него это мог сделать сирийский наместник.

— Я слышал, что из-за репрессий мы потеряли каждого десятого, — сказал я.

— Им нашли достойную замену, — ответил Роага.

Внутри у меня все похолодело: по его тону я понял, что он и ему подобные захватили инициативу в нашем движении. Но Роага, по-видимому, готов был открыть мне пути к отступлению. Я поспешил воспользоваться лазейкой и сказал:

— Возможно, вы правы, я должен подождать. Передайте нашим, что я займусь группами в Галилее.

— Конечно.

Они ушли, и я вздохнул с облегчением.

Мое нежелание возвращаться в Иерусалим теперь неизмеримо окрепло. Честно говоря, с тех пор как я присоединился к толпе протестующих и проникся их настроением, я ни разу не вспомнил про Иерусалим. Тем, кто действительно не раз занимал мои мысли, был Иешуа. Я настойчиво задавался вопросом, как бы он отнесся ко всему происходящему и что я рассказал бы ему, если бы вернулся. То, что я пережил в Кесарии, изменило мое отношение ко многим вещам, я даже сказал бы, в корне изменило мои взгляды на жизнь. Случившееся можно сравнить с неожиданно пролившимся светом, который заставил увидеть привычные предметы по-новому, в их истинном виде. Я стал по-новому смотреть на нашу цель — обретение свободы. До недавнего времени я представлял обретение свободы как завоевание некоего приза или трофея в жестокой схватке. Но, простояв коленопреклоненным там, на стадионе, я ощутил свободу как что-то несравнимо более сложное и тонкое, я почувствовал дух свободы. Свободу нельзя было выиграть, она должна родиться в самом человеке.

Мой путь, таким образом, лежал уже не в Иерусалим, как я ранее старался убедить себя. Я собрался оставить своих попутчиков и у развилки повернуть к Галилее. В Сепфонисе меня застала весть о том, что Пилат сдержал обещание и штандарты были убраны. Надо сказать, что основное население мятежного города составляли греки, и, вероятно, поэтому население не выказало к событию большого интереса. Позже Пилат заставил людей дорого заплатить за свой вынужденный компромисс, ни разу в дальнейшем не упуская возможность указать людям на их место. Но тогда все остро переживали общую победу, она казалась особенно значительной, принимая во внимание то, каким способом она была одержана.