Завет, или Странник из Галилеи

И вдруг словно невидимые путы спали с меня, словно все то зло, которое последнее время отравляло меня и мои мысли, отошло от меня вместе с пролитыми слезами. Я поняла внезапно, глубоко и отчетливо, что значит быть прощенной. Я поняла еще и то, как может зло одурманить нас, наш слух, наши глаза, наши мысли, и тогда самые простые вещи перестают быть очевидными, светлое кажется темным, доброта — лукавством. Теперь все случившееся со мной казалось мраком, в котором я пребывала как больной в бреду. Но мне теперь стало ясно, что, когда зло переполняло меня, охватив своим мраком, даже тогда луч надежды на прощение продолжал светить мне.

— Я просто очень испугалась за нас, — всхлипывала я.

— Это моя вина, — сказал Иешуа, — я слишком приблизил Иуду.

Он обнял меня и стал баюкать, как ребенка. Он никогда за все время, что прожил среди нас, не делал ничего подобного. А мое сердце стремилось в это время к нему. И потом, много дней спустя я все еще ощущала на своих плечах теплоту его ладоней, а значит, могла снова и снова почувствовать тепло прощения.

После всего произошедшего у меня зародилось чувство, словно я проделала очень долгий путь, полный трудностей и отчаяния, и вдруг неожиданно для себя достигла вершины, к которой стремилась. Передо мной открылся удивительный мир, где все стало ясным. Понятны стали теперь и слова Шимона о том, что Иуда — это наше испытание. Стало очевидным, как милостив Господь, даровавший через Иуду прощение и мне, и Симону Хананиту, который иначе не имел бы другой возможности прийти к Богу.

Я призналась Иешуа и в том, что угрожала Араму. Иешуа поспешил позвать к себе Арама, чтобы успокоить его и пообещать, что никто и не думает его выдавать. Но едва только Арам увидел Иешуа, а Иешуа не успел и рта раскрыть, как Арам разразился признаниями и сожалениями, проклиная тот день, когда он решил оставить Иешуа. По его словам, с тех пор он забыл, что такое покой, он терпел нужду и боялся ареста.

Я еще раз вспомнила слова Иешуа о том, что стоит лишь попросить о милости, и ты будешь прощен.

Спустя какое-то время Иешуа попросил нас найти ему жилье — он не имел дома с тех пор, как ушел из семьи и скитался, а также он думал начать работать где-нибудь.

Я и представить себе не могла, что в конце концов все разрешится столь благополучно. Ведь даже Арам раскаялся и вернулся к нам. Однако я стала замечать, что нашим, и особенно двенадцати избранным, совершенно непонятно происходящее. Конечно, ведь они не знали таких тяжких искушений, которые выпали мне, благодаря молчанию Иешуа, они ни о чем таком не догадывались. Они потихоньку сетовали друг другу, что вот теперь опять придется терпеть присутствие Арама, все, конечно же, ради его брата Фомы. Так же долго не могли смириться с присутствием язычника Симона Хананита, которого большинство считало ниже себя. Как-то они в тайне от Иешуа пришли к Симону и поставили ему условие пройти обряд обрезания. Иначе, грозились, что не примут его к себе. Симон смертельно перепугался и спросил лишь, нет ли какого-нибудь другого способа доказать свою преданность Господу. На что ему сурово ответили, что это единственный путь и вряд ли он вообще когда-либо сможет понять, что такое быть настоящим евреем, исповедующим Бога Единого.

После чего они пошли к Иешуа и сказали, что не примут Симона, до тех пор пока тот будет сопротивляться обрезанию. Иешуа по их речам понял, как глубоко они презирают Симона, и страшно рассердился.

— Вы все время печетесь о внешнем, но вам дела нет до сути.

Якоб возразил:

— Закон учит нас, что истинной вере нужно внешнее знамение.

— Скажи мне, — сказал Иешуа, — кого примет Господь как истинно верующего в него: того, кто проявляет веру внешне, как малое дитя, не понимая, что он делает и зачем, или того, кто сознательно принимает веру как зрелый муж?

Никто не знал, что ответить на его слова. Наконец Шимон, больше всех обеспокоенный появлением язычника, сказал:

— Но без обрезания нет и Завета Бога. Без обрезания мы не евреи.

— Иногда нужно быть больше, чем евреем, — ответил Иешуа.

Видя, что Иешуа недоволен, никто не стал больше ни на чем настаивать. Зато потом среди нас разгорелись жаркие споры. Я хотела встать на защиту Симона, но побоялась, что знаю Закон недостаточно глубоко и не смогу уверенно ссылаться на него. К тому же не думаю, что мужчины прислушались бы к мнению женщины в таком вопросе.

Филипп сказал о Симоне:

— Он как ребенок, и ум его как у ребенка. Сможет ли он понять, о чем говорит нам учитель?

Но Шимон возразил Филиппу.

— А разве мы не были детьми, когда учитель пришел к нам, но теперь мы понимаем его.