Заветы юности. Фрагмент книги

Однако в кругу семьи приходилось скрывать свой страх, взращенный долгими годами войны, загонять его глубоко внутрь, пока подсознание не превращалось в темницу дурных предчувствий и подавленных чувств, только и ждущих как бы при случае с тобой расправиться. Моя мать договорилась с бабушкой, что поживет недельку у нее в Перли, чтобы на некоторое время сменить обстановку и уехать из своей квартиры. Первый раз с начала болезни она почувствовала себя настолько хорошо, что задумалась о поездке, и я не хотела, чтобы новости из Италии как-то повлияли на ее планы. Я уговаривала ее ехать, и она согласилась, но наше прощание на Чаринг-Кросс вышло очень печальным.

Днем или двумя позже из опубликованных подробностей о боях в Италии я узнала, что «Шервудские лесники» участвовали в той «заварушке» на плато. И я уже не могла заниматься ничем, даже и не пыталась, только беспрестанно кружила по Кенсингтону или просто слонялась по квартире. И хотя мой отец каждый вечер в девять часов понуро брел в кровать, я бросила писать заметки о своей жизни во Франции, отчасти биографические, начатые незадолго до этого. Я даже не могла заставить себя прочесть «Спектейтор» и «Сатердей ревью», которые каждую неделю отсылала в Италию, — они так и лежали неотправленными у меня в спальне, молчаливые и в то же время красноречивые свидетели ужаса, который мы с отцом, специально беседуя лишь на отвлеченные темы, боялись облечь в слова.

К субботе мы все еще ничего не знали об Эдварде. Никогда раньше сообщения о потерях в боях не приходили с такой задержкой, и я начала внушать себе, правда без особого успеха, что, может, на этот раз и вправду нет никаких новостей. Мы сидели за чаем в столовой, и я как раз говорила отцу, что мне надо упаковать документы Эдварда и отнести на почту, пока она не закрылась на выходные, когда внезапно раздался резкий стук дверного молотка — почтальон принес телеграмму.

На секунду мне показалось, что ноги не слушаются меня, но нет, они не подвели, — я встала и направилась к входной двери. Я знала, что будет в этой телеграмме, знала уже с неделю, но в сердце любого из нас всегда тлеет надежда, которая не дает здравому смыслу и очевидным фактам одержать верх, поэтому я открыла телеграмму и начала ее читать с ощущением мучительной неопределенности.

«С прискорбием сообщаем, что капитан Э. X. Бриттен из Корпуса медицинской службы погиб в бою в Италии 15 июня».

«Ответа не будет», — машинально сказала я почтальону и передала телеграмму отцу, вышедшему вслед за мной в прихожую. Когда мы возвращались в столовую, я обратила внимание на вазу (будто не видела ее прежде) с синими дельфиниумами на столе; их насыщенный цвет, утонченный, воздушный, казался слишком ярким для земных цветов.

Потом я вспомнила, что надо отправиться в Перли и сообщить новость маме.

Тем же вечером мой дядя привез нас обратно в пустую квартиру. Смерть Эдварда и наш неожиданный уход предоставил горничной (на тот момент — начинающей девице легкого поведения) приятную возможность насладиться свободой пару часов, чем она не преминула воспользоваться. Она даже не сняла платки, которые я постирала в то утро и собиралась погладить после чая; войдя на кухню, я обнаружила их все еще висящими на сушилке возле камина, совершенно задеревеневшими.

Поздно ночью, когда все ушли спать и мир погрузился в тишину, я пробралась в гостиную, чтобы побыть там с портретом Эдварда. Тихонько затворив дверь, я включила свет и взглянула на бледноватое лицо, такое благородное, мужественное, такое печально-взрослое. Ему столько всего довелось пережить — гораздо больше, чем его любимым друзьям, — они погибли еще раньше в эту нескончаемую Войну и оставили его в одиночестве оплакивать их. Судьба, похоже, дала ему небольшую, жалкую компенсацию, сохранив жизнь и позволив писать чудесную музыку, чтобы почтить их память. Какая горькая ирония была в том, что он погиб от рук соотечественников Фрица Крейслера, скрипача, которым особенно восхищался. Я вспомнила, как часто вечерами аккомпанировала на фортепьяно его скрипке, и почувствовала, что больше не могу выдерживать этот печальный, пронзительный взгляд с портрета. Я опустилась перед ним на колени и зарыдала. «Эдвард! О, Эдвард!» — повторяла я, как в дурмане, как будто мой безудержный плач и призывы могли его вернуть.

4

Тогда, в Кенсингтоне, мы не знали никаких подробностей о гибели Эдварда, в отличие, скажем, от семьи Роланда[1], его полкового товарища, погибшего в конце 1915-го одним из первых в полку. Роланд был тяжело ранен и умер. Многие их офицеры-сослуживцы, которые хорошо знали Эдварда, любили его и могли бы написать о нем, были убиты раньше него во время прошлых сражений, в которых Эдварду повезло остаться живым или не участвовать: на Сомме, при Аррасе, на Скарпе, у Мессин и при Пашендейле. Я даже не знала имен многих из тех, с кем он служил в Италии до сражения при Асиаго.