Заветы

Седьмую девочку ловили двое водящих, ходили с ней по кругу, а потом хлопали по голове. Она становилась «мертвая» и выбирала следующих двух палачей. Я понимаю, звучит зловеще и легкомысленно разом, однако дети сочиняют игры из всего, что попадется под руку.

Тетки, вероятно, считали, что в этой игре содержится благотворная доза предостережения и угрозы. Но почему «Один – убили»? Почему убийство – прежде поцелуя? Почему не после, это же логичнее? Я с тех пор много об этом думала, но меня так и не осенило.

В школе нам разрешались и другие игры. Мы играли в «Змеи и лестницы»: если попадешь на Молитву, поднимаешься по лестнице на Древо Жизни, а если на Грех – спускаешься по сатанинской змее. Нам давали раскраски, и мы раскрашивали вывески на магазинах – «Всякая плоть»[30], «Хлеба и Рыбы»[31] – и так их заучивали. Еще мы раскрашивали одежду на людях – Жен голубым, Эконожен в полоску, Служанок красным. Бекка один раз получила взбучку от Тетки Видалы за то, что раскрасила Служанку в лиловый.

О поверьях старшие девочки не пели, а шептались – и тут уже никаких игр. К таким вещам относились серьезно. Одно поверье было такое:

Если Служанка умрет в доме твоем –
Ты виновата в смерти ее.
Если ребенок Служанки умрет –
Будешь плакать все дни напролет.
Если Служанка в родах умрет –
Тогда тебя проклятие ждет.

Кайлова умерла при Рождении, и среди девочек я считалась проклятой; однако, поскольку младенец Марк был жив-здоров и мой брат, считалось, что я при этом благословенна необычайно. Девочки не дразнили меня в лицо, однако избегали. Олдама, завидев меня, пристально вперялась в потолок; Бекка отворачивалась, но подсовывала мне что-нибудь из своего обеда, когда никто не смотрел. Сонамит от меня отдалилась – то ли от страха из-за смерти, то ли от зависти из-за Рождения, то ли от того и другого пополам.

Дома все переключились на младенца, который требовал этого настоятельно. Голосистое было дитя. Пола ценила престиж обладания ребенком – мало того, ребенком мужского пола, – но в душе не была склонна к материнству. Маленького Марка приносили и предъявляли ее подругам, но этих кратких интерлюдий Поле хватало надолго, и вскоре Марка отдавали кормилице – пухлой скорбной Служанке, в недавнем прошлом Такеровой, а теперь, разумеется, Кайловой.

В промежутках между кормлениями, сном и экспонированием Марк проводил время в кухне, где стал любимцем всех Марф. Они обожали его купать и ахали над его крохотными пальчиками, крохотными ножками, крохотными ямочками и крохотным членом, из которого он пускал воистину ошеломительные фонтаны мочи. Ах ты, наш маленький силач!

Мне полагалось наряду с прочими поклоняться ребенку, а когда я не выказывала особого рвения, мне говорили, что хватит дуться, скоро у меня и самой будет ребятенок, тогда я буду счастлива. В чем я сильно сомневалась – не столько в ребенке, сколько в счастье. Я как можно чаще укрывалась у себя, подальше от кухонного веселья, и печалилась о несправедливости устройства вселенной.

VII Стадион

Автограф из Ардуа-холла

20

Крокусы растаяли, нарциссы усохли и стали как бумажки, тюльпаны исполнили свой завлекательный танец, вывернув наизнанку, а затем и вовсе сбросив лепестковые юбки. Расцвели травы, взращиваемые на клумбах Ардуа-холла Теткой Клевер и ее сборищем полувегетарианских любительниц махать лопатами. Нет, Тетка Лидия, вы непременно выпейте мятного чаю – вы не представляете, как прекрасно он налаживает пищеварение. В мое пищеварение нос не суйте, хочется рявкнуть мне; но они ведь хотят как лучше, напоминаю я себе затем. Сойдет за убедительное оправдание, когда кровь запятнает ковер?

Я тоже хотела как лучше, порой беззвучно бубню я себе под нос. Я хотела как лучше – ну, за неимением наилучшего, что совсем другое дело. И все равно: представим только, насколько было бы хуже, если б не я.

Херня, порой отвечаю я себе. Порой, впрочем, глажу себя по головке. Кто сказал, что последовательность – великая добродетель?

Что у нас там дальше в вальсе цветов? Ландыш. Такой надежный. Такой кружевной. Такой ароматный. Еще немного – и расчихается моя закоренелая супостатка Тетка Видала. Может, у нее опухнут глаза – тогда ей затруднительно станет следить за мной краем любого из двух глаз в надежде засечь некую оплошность, некое упущение, некую слабину в теологической корректности, что пригодятся, дабы споспешествовать моему падению.

Раскатала губы, шепчу я ей. Мой талант опережать тебя на один прыжок – предмет моей гордости. Почему, впрочем, на один? Больше одного. Свали меня – и я обрушу храм[32].