Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога

Илья два года был кристально трезв, чуток к малейшим переменам у себя и у других, всегда заботлив и обходителен. И вот два года спустя, после какой-то личной ссоры, он взял и выпил бутылку виски. Реакция на информацию о срыве в Sober One формализована и выглядит так: мы выражаем сочувствие и пишем слова поддержки сорвавшемуся, он на несколько дней уходит в так называемый карантин, проводит функциональный анализ своего срыва и принимает решение – вернуться в трезвость или продолжать употребление. В обоих случаях чат готов принять его назад, принять сделанный им выбор и поддерживать его дальше. Карантин мы придумали после нескольких случаев не очень адекватного поведения сорвавшихся. Из чувства безопасности и заботы о тех, кто может сорваться следом, мы придумали вот эту временную изоляцию. Илья об этом знал, карантин не был для него чем-то неведомым. Поэтому было неожиданностью, что Илья начал жаловаться на карантин. Из того, что он говорил, получалось, что карантин – это нечто бесчеловечное. Я парировал, говорил, что он не первый и не последний, что люди благодарили за возможность оставаться наедине с алкоголем и с безжалостной отчетливостью наблюдать разницу между постоянной ежедневной поддержкой в чате и вот этим тухлым уединением в обнимку с бутылкой. Илья отвечал: я это знаю, я это понимаю, у меня в этом нет сомнений. Но также он говорил, что отсюда, изнутри срыва и карантина, он испытывает очень сильную боль. «Это боль, – говорил он. – Это невыносимая боль, она из-за самого срыва, но в еще большей мере она из-за карантина, и мы все обязаны подумать об этом. Есть что-то в этом срыве, есть что-то, о чем мы не думали». «Ладно, – ответил я. – Ладно, я подумаю».

И я подумал, Илья. Я подумал. И я согласен с тобой. Сорваться – это изгнать себя из города и мира. В срыве человек сам себя посылает в изгнание. Не других людей, не обстоятельства, не жизнь, а самого себя. И не дай бог, если он увидит в глазах горожан, что он теперь изгнанный. Неважно, как на него смотрят горожане, неважно, что они ему сочувствуют и ждут назад, в город. Он увидел в их глазах, что изгнан. Вот что невыносимо. И вот почему мы должны придумать что-то лучшее, чем карантин. Что-то, что учитывает боль и держит боль в фокусе. Боль, а не срыв.

Итак, что есть срыв? Я хочу вывести срыв из предметного поля аддиктологии. Ведь при депрессии тоже бывает срыв. Доказано, что в большинстве случаев при депрессии эффективны фармакотерапия, поведенческая активация, когнитивное реструктурирование. Представьте человека, у которого с помощью двух препаратов и поведенческой активации была достигнута существенная редукция симптомов депрессии. Утром он принимал сертралин, вечером – тразодон и час в день гулял или бегал. Он уже понял, что именно это ему помогает, искренне благодарен врачу, психотерапевту, самому себе и прилежно делает ту часть работы, которая от него требуется. Однажды он отменил ходьбу. Да, в его голове возникла мысль, что отмена поведенческой активации чревата рецидивом депрессии, но ведь это только один день – ничего. На второй день он поступил так же. Ну и сертралин убрал, подумав, что тразодона достаточно. А через неделю на него навалилась мировая скорбь. Или представьте человека с бессонницей. Сомнолог проконсультировал его и обнаружил, что болезный не соблюдает гигиену сна: вечером пьет крепкий кофе, допоздна сидит в компьютерных играх, а днем, в обед, ложится спать и спит по два-три часа. Узнав, что дело в гигиене сна, пациент начинает ее соблюдать, и в течение месяца у него налаживается сон. Но через месяц он снова пьет кофе в полночь, играет в компьютерные игры и жалуется на плохой сон. Срыв может быть и у людей без ментальных расстройств. Человек с сахарным диабетом полгода питается по рекомендации эндокринолога, а потом берет и набрасывается на все сладкое. А гипертоник – на все соленое. Бегун, готовящийся к марафону, вдруг не выходит на тренировку один день, второй, а потом и вовсе перестает бегать. Философ Эмиль Мишель Чоран описал сцену, где тихая, скромная женщина вдруг разразилась криками и полностью разделась, глядя на онемевших от ужаса мужа и сына, после чего села и заплакала.

Во всем этом есть что-то исконно человеческое, разве нет? Я про хрупкость, про уязвимость той сложной конструкции, которую мы называем личностью. Я начал эту главу с упоминания о невообразимой, свойственной только человеку жестокости, но картина была бы неполной без упоминания о нашей ранимости. Я часто думаю о том, что рассказал Илья изнутри срыва. Не при каждом, наверное, срыве и не в каждой секунде отдельно взятого срыва есть момент, когда человек остается наедине с чем-то, с чем ему оставаться не хочется. Самое больное место срыва – это ощущение изгнания, потери и потерянности, ощущение lessness. Неважно, кто и в каких обстоятельствах тебя изгнал, и даже неважно, что это сделал ты сам. Ты чувствуешь себя изгнанным, посланным на три буквы, отодвинутым на периферию чего-то ценного. Вот что болезненно.