Зависимость от любви

В том возрасте я уже мог наблюдать и анализировать. Мне хотелось найти кого-нибудь такого же, как я, который откровенно страдает здесь и хочет к маме. И меня удивляло, что к своим мамам никто из детей так не относится, как я. Дети радовались приходу своих мам, лезли к ним в сумки за вкусненьким, обнимали их, капризничали в их присутствии. А некоторые даже не сразу подходили к своим мамам, заставляя их ждать. Я же, завидев свою маму, несся к ней сломя голову, я смотрел в ее дорогое лицо, любовался им, вдыхал тонкий аромат ее духов и наслаждался чувством облегчения от того, что я с ней, от того, что она пришла живая и здоровая. Мне всегда было страшно, что с нею что-то случится, что я потеряю ее. Лезть к ней в сумку, капризничать или как-то выводить ее из себя казалось мне невозможным. Я чувствовал малейшее движение ее души, и мне хотелось ее только радовать, радовать и радовать.

Вспоминая свое детство и мое трепетное отношение к матери, я долго считал, что это результат моего характера. Думал, что я таким просто уродился. Но однажды, совершенно нечаянно наткнулся на статью, где говорилось об аффективном отношении ребенка к матери. При таком отношении маленький ребенок теряется, если мамы нет рядом. Он не может играть, заниматься своими делами и только ждет свою маму. Приход матери мгновенно успокаивает его, и тогда он может и играть, и есть, и делать что угодно. У нормального ребенка такого аффективного отношения к матери нет. Он радуется ее приходу, но и без нее спокойно продолжает заниматься своими делами. Но что меня удивило, так это то, что именно мать неосознанно провоцирует свое дитя на аффективное отношение к себе. Если она своего малыша не выпускает из рук, если она постоянно рядом, концентрируя внимание ребенка на себе, не давая ему ни встать, ни сесть, ни играть без своего участия, то ребенок принимает это как должное. Он привыкает, что его носят, кормят, поднимают, когда он упадет, а самое главное постоянно концентрируют его внимание на улыбчивом, ласковом лице мамы. С самого рождения он ни на минуту не остается предоставленным самому себе. Без мамы он никуда, и мир воспринимает через маму, но если маму убрать, то мир для него начинается рушиться.

Чувство тоски меня никогда не оставляло в детском саду. Даже если я был весел и играл с другими детьми, все равно в душе очень тосковал по маме. Иногда так сильно накатывало, что я среди всеобщего веселья убегал в туалет и прятался там, чтобы никто не видел мои слезы.

В тот день в детский сад меня привел папа. Помню, как мы шли с ним по дороге среди дач и смеялись. Мне нравилось, что с папой можно было сворачивать подальше от шумной трассы и идти в садик дачами. Мама боялась ходить по безлюдным местам, и мы с ней никогда не ходили через сады.

В руках у папы был большой портфель. Он должен был сегодня ехать в командировку. Папа мой был строителем и работал вахтовым методом: неделю на работе, неделю дома. Когда он был дома, то я не ходил в садик и сидел с ним. Но сегодня он должен был уехать на целую неделю в какой-то отдаленный поселок, чтобы строить там дом. Мне от этого было тоскливо, потому что снова придется ходить в противный детский сад. Папа видел мое мрачное состояние и всю дорогу пытался меня развеселить.

– Коль, смотри, какой жук сидит красивый – зеленый, блестящий! – показал он мне на цветок красного благоухающего пиона, в котором деловито копошился красивый жук. – Это Бронзовка!

– Я знаю, что это Бронзовка! – пробурчал я ему в ответ, чувствуя ком в горле. Мне хотелось плакать, и жаль было папу, что я ему вот так отвечаю, жаль было Бронзовку, что я не любуюсь ею. Какой-то жалкий, тоскливый день… И все это из-за садика…

Мы подошли к кирпичному зданию детского сада и сердце мое совсем упало. Во дворе гуляла вся наша группа, вернее те, кого уже привели, и ужасная воспитательница Антонина Ивановна возвышалась у нашей беседки, как страшный надсмотрщик.

– Ничего, сын, – папа погладил меня по голове, – всего пять дней походишь в садик, а потом выходные, а там и я приеду, и снова ты всю неделю будешь со мной!

Он хотел обнять меня, потереться своей жесткой щекой о мою щеку, но я уперся в его шею рукой и не дал себя обнять, не дал потереться щекой о мою щеку. У меня в горле стояли слезы, и папины нежности раздражали меня. Я чувствовал под пальцами какую-то пульсирующую жилку на его шее, и ощущал отчаяние от того, что сейчас он уйдет, а мне придется ждать его…

Папа удрученно вздохнул, отстранился от меня, и, махнув мне, пошел к калитке:

– Ничего, сынок! – бросил он мне на прощанье. – Все будет хорошо!

Я стоял потерянный на дорожке между калиткой и беседкой нашей группы и не смотрел в сторону отца. Вот только пальцы моей руки все еще чувствовали, как пульсирует жилка на его шее. Мне стало так жалко отца, что я побежал вслед за ним к калитке:

– Папа! – истошно завопил я, и отец тут же оглянулся на мой вопль. Мгновение, и я повис на его шее, обливаясь слезами.