Зависть

Полено в камине прогорело посередине и распалось пополам, рассыпав тлеющие угольки по каменной плите, и Сноуден тронулся с места, чтобы затоптать их. Элизабет спрятала лицо в ладони, зная, что ей потребуется намного больше, чем несколько холодных месяцев, чтобы снова стать прежней.

Глава 5

Я слышала, что пары помоложе порой обустраивают одну спальню для мужа и жены. Предполагаю, что это признак разумного использования места, и, в конце концов, необходимости продолжать род. Но все же мне милее образ жизни старшего поколения: две хорошо обустроенные спальни, по одной для мужа и жены — вот устройство дома, предотвращающее раскрытие множества досаждающих личных секретов…

Ван Камп «Руководство по домоводству для леди из высшего общества», издание 1899 года

Холмы были такого насыщенного зеленого цвета, какой бывает лишь сразу после проливного дождя, и лошадь, на которой ехал Генри Шунмейкер, неслась галопом сквозь влажный воздух так быстро, что всадника немного подташнивало от скорости. Впереди него неслась Диана Холланд с наполовину распущенными блестящими красновато-коричневыми кудрями, взлетающими и опускающимися на плечи. Девушка оглянулась через плечо, чтобы удостовериться, что Генри не отстает. На ней было белое платье, напоминающее ему о греческих статуях в музее Метрополитен, и хрупкая фигурка двигалась в такт галопу огромного лощеного коня. Он опустил глаза, подстегивая свою лошадь, уже вспотевшую от натуги, а затем, когда снова поднял голову, чтобы взглянуть на Диану, ощутил прикосновение грубой ткани килима [2]к щеке и вспомнил подушки дивана, на котором спал с первого дня семейной жизни, привезенного законодателем мод Исааком Филлипсом Баком из какого-то круиза по Дарданеллам.

— Генри!

Секунду одурманенный разум Генри не мог различить, где сон, а где явь, хотя хранил трогательную надежду, что именно сцена с зелеными холмами, скачущими лошадьми и младшей мисс Холланд сейчас станет четче. Он опустил лицо, пытаясь уклониться от резкого голоса отца, и снова почувствовал прикосновение шершавой подушки к своей гладкой золотистой коже. Безусловно, импортная турецкая ткань была более осязаема, нежели влажный деревенский воздух, ощущение которого в любом случае быстро улетучивалось, и Генри ничего не мог с этим поделать.

— Генри.

Теперь Генри зашевелился всем телом, сел, и тут же совершил первую за это утро ошибку: открыл глаза. Это простое действие причинило ему острую боль, когда яркий утренний свет встретился с изнуренной роговицей.

— О, — слабо произнес он.

— Да, я знаю, что это больно, — отозвался отец, присаживаясь на диван. Уильям Сакхауз-Шунмейкер был крупным широкоплечим мужчиной, но было сложно однозначно сказать, придавил ли он мягкое ложе, обтянутое черной кожей, весом своего тела или сарказма, прозвучавшего в голосе. Его темно-коричневый костюм в лучах света казался почти пурпурным, а волосы были неестественно глубокого черного цвета. Лицо состояло из резких черт и лопнувших кровеносных сосудов, но было видно, что структура костей передалась сыну именно от него. Он, как всегда, выглядел очень богатым человеком. — Но что ты здесь делаешь?

— Здесь? — голос Генри был слаб, но у него не было сил говорить более твердым тоном.

В отличие от отца, он ещё сохранил гибкость и четкий силуэт, словно вырезанный из мрамора, но внутренности определенно страдали. Комната, в которой они находились, прилегала к спальне Генри на втором этаже того крыла дома, что всегда по большей части занимал он один. Когда Генри был ребенком, здесь спала гувернантка, а когда вылетел из Гарварда прошлой весной, то оборудовал в ней кабинет — иногда он равнодушно говорил, что возобновит учебу в Колумбийском университете, где сейчас учился на последнем курсе его друг Тедди Каттинг. Пол покрывал лакированный паркет, а потолок украшала фреска, на которой художник крупными мазками изобразил умиротворенный завтрак на траве. Взгляд Генри ненадолго задержался на ней, поскольку в голове промелькнула детская фантазия запрыгнуть в картину и исчезнуть.

Отец юноши, интуитивно поняв, о чем думает сын, прервал его размышления:

— Прекрати думать, как маленький мальчик, Генри, — сказал он.

— Хорошо, — Генри все ещё не мог разговаривать без пассивной уступки в голосе, и поэтому закрыл глаза после того как выжал из себя слово.