Зависть богов, или Последнее танго в Москве

Она подняла глаза, увидела себя в зеркале. Вампирские темные губы на бескровном, бледном лице.

Они еще смеются там, в комнате. Слышно, как они хохочут. Когда же они уйдут?

Дверь приоткрылась. Соня вздрогнула и выпрямилась, увидев в зеркало, что он вошел. Прикрыл за собой дверь. Сделал шаг к Соне и остановился.

Мама была права, когда сказала вчера, как в воду глядела: «Не пускайте французов в ванную!»

Вот, мама, впустила.

А он и разрешения не спрашивал. Да он и не француз. Он почти русский.

Соня крепко закрутила кран, обернулась и спросила:

— Вы… Вы руки хотите помыть? Пожалуйста.

Нужно было бы отойти от раковины, но Соня продолжала стоять, привалившись к раковине спиной и молча глядя на Андре.

Она сразу же успокоилась. Все встало на свои места.

Так и должно было быть. Так и должно было случиться. Как он правильно поступил! Он и должен был войти сюда. Войти, молчать, смотреть на нее. Здесь им никто не мешает.

Вот так и стой, и смотри, это только кажется, что время тянется долго-долго. На самом деле — секунда, минута. И ничего в этом нет неприличного, странного, предосудительного.

Разве есть что-либо предосудительное в том, что мужчине и женщине необходимо смотреть друг на друга? Смотреть друг другу в глаза, не произнося при этом ни слова?

Если им обоим необходимо, то кто их за это осудит?

Да что им людской суд? Пустой звук Они ничего не слышат.

— Соня, ты где?

Очнувшись, Соня выскочила из ванной, закрыв за собой дверь, спрятав Андре там, схоронив от бдительного ока свекрови.

Мужчины уже поднялись из-за разоренного стола. Бернар шел навстречу Соне, застегивая тесный жилет, опуская вниз, к могучим запястьям, рукава закатанной до локтей рубашки.

— Сонечка, нам пора, — виноватой скороговоркой выпалил Сережа. — Ты не сердишься, Сонек? Да чушь собачья, Мулен Ружик безобидный… Туда детей водят. Они одетые были, в бикини.

— Кто, дети? — ядовито уточнил Крапивин.

— А где Андре? — спросил Бернар по-французски, и это совсем не сложно было понять.

— Он курит, — нашлась Соня. — Кажется, на балкон вышел.

— Я здесь.

Соня оглянулась. Андре стоял у нее за спиной, в дверях комнаты. Он был непроницаемо спокоен. Суховато и учтиво он произнес:

— Прошу простить, пожалуйста. Я готов.

…Еще не кончился бесконечный душный августовский день. Останкино. Семь часов вечера. Жара.

В Останкинский пруд вместилось пол-Москвы. Плещутся там, в лягушатнике, хохочут, визжат. Какой-то мужик с бутылкой «жигулей» в руке ходит вдоль кромки пруда, орет с надеждой, очень бодро:

— Лена! Лена-а! Ты не утонула? Мож, ты утонула, Лена?

Фридрих приехал за Соней почти сразу же после того, как ушли французы. Сережа ринулся их провожать, а Соня, не простившись с гостями, спряталась в спальне. Свекровь ей потом попеняла:

— Как тебе, Соня, не совестно? Что люди подумают? Шмыг в комнату, и дверь на засов! Все гулянье псу под хвост. Некрасиво!

Свекрови ведь ничего не объяснишь. Ей же не скажешь: «Полина Ивановна, я боюсь с переводчиком глазами встретиться. Вот с этим, который Андре».

Свекрови не объяснишь. И себе ничего не объяснишь, и не надо. Было и было. Да не было ничего.

— Давай сюда паспорт, — распорядился Фридрих, подведя Соню к бюро пропусков.

А, это они уже в святая святых. Советская телеимперия. ЦТ. Шприц для идеологических инъекций. Соня теперь будет здесь служить. Фридрих по дороге все ей объяснил, все рассказал: про сказочную удачу, про единственную вакансию, лакомый кусочек, все московские эмансипе за это место передрались бы, перегрызлись, перетопили бы друг друга в останкинском пруду за милую душу, оскверняя шереметевские заповедные угодья ненормативной лексикой, у них теперь принято, у эмансипе, матом ругаться.

Так что Соне сказочно повезло, ее берут младшим редактором сменных программ. Не куда-нибудь — в программу «Время»! У Фридриха здесь друг — большой начальник.

— Софья, оклад двести ре! Рокфеллерова ставка! Ты бы хоть спасибо сказала старику.

— Спасибо, спасибо, Феденька, — говорила Соня, идя за Фридрихом бескрайними останкинскими коридорами, пока он безошибочно разматывал-распутывал эти лабиринты. Уверенно шествовал, пузом вперед, южный человек — везде дома, везде хозяин…

Кто-то с ним поздоровался с лакейским подобострастием. Фридрих снисходительно, с барской ленцой кивнул в ответ. Потом шепнул Соне:

— Кто это? Я его не знаю.

— Это он на всякий случай. Он думает, что ты здесь большая шишка, — догадалась Соня. — Честь тебе практически отдает — как старшему по званию.

— Стой здесь, — приказал Фридрих и исчез за массивной начальственной дверью.

Соня прислонилась к белой стене. Все здесь белое — стены, двери, таблички на дверях. Как в больнице. Ну да, шприц. Шприц для инъекций. Многократно продезинфицированное, стерильное, прошедшее санобработку, безукоризненное орудие для борьбы с идеологическим противником.

Соня теперь будет здесь служить. А ей все равно где. Она очень устала.

Она будет здесь служить-жить-поживать.