Зависть богов, или Последнее танго в Москве

Не слышит. Смотрит на юную змею. Змея медленно скользит по сцене… Если она сейчас спустится в зал, выскользнет в фойе — Фридрих молча, завороженно пойдет следом. Если она откроет тяжелую входную дверь и выйдет на раскаленное от солнца Садовое кольцо, Фридрих будет неотступно следовать за ней. Он будет идти за ней по раскаленному добела кольцу, как по вольтовой дуге. Будет идти, пока не сгорит.

Он тоже сошел с ума, старый, осторожный, многоопытный Фридрих.

И Соню он не слышит. Он стоит в узком проходе между рядами партера. Все уже давно расселись по местам, главреж развалился за своим режиссерским столиком, лениво расспрашивая трех юнцов, стоящих на сцене, эту восточную красотку и двух ее однокурсников: откуда? Чей курс? Чем порадуете? Отрывочек из Рощина? Что еще? Арбузов? Вот, давайте из «Тани».

— Да что с тобой, Федя?! Очнись! Давай сядем.

Вздрогнув, Фридрих наконец перевел на Соню одурелый, растерянный взгляд.

— Она таджичка?

— Узбечка, — глухо ответил Фридрих.

Вон оно что. Это память крови, голос крови. Его узбекской матери, которую он никогда не видел.

Фридрих снова взглянул на юную женщину с маленькой змеиной головкой и низким властным голосом.

Он тоже сошел с ума. Здесь что-то не так. Что с ними происходит?

Это взбесившееся солнце, августовское солнце восемьдесят третьего года. Какое-то особое, опасное излучение, радиация. Они облучены.

Внезапная вспышка — и ты приговорен. Кровь твоя отравлена, мозг поражен, сердце задето. Ты уже не принадлежишь себе. Ты уязвим и жалок, вот как Фридрих сейчас, бедный Фридрих, Федя, давай же наконец сядем, уже погасили свет, дай мне руку.

Какая у него горячая, слабая, безвольная рука!

20 августа 1983 года

— Ну миленький, пожалуйста, хороший мой, быстрее, быстрее! — Судорожная женская мольба, обморочный стон сквозь стиснутые зубы. — Милый, что тебе стоит? Я тебя про-шу-у-у!

Соня стоит в останкинской телетайпной, переминаясь с ноги на ногу, подпрыгивая от нетерпения и не сводя напряженного взгляда с узкой белой страницы, медленно-медленно, самоубийственно, неслыханно, непростительно, возмутительно медленно выползающей из зева студийного телетайпа.

— Быстрее, быстрее! — заклинает Соня телетайпную ленту, а телетайп издевается над ней, показывая длинный белый язык.

Программа «Время» уже в эфире.

Величаво-торжественный Игорь Кириллов (если бы телезрители знали, какой он хохмач и прикольщик при выключенных-то камерах! Соня здесь четвертый день, Соня уже знает) читает текст правительственного сообщения. Свежайший государев указ, с пылу с жару. Постановление об усилении трудовой дисциплины и правопорядка. Ужо товарищ Андропов снимет отцовский ремень, огреет всех железною пряжкой…

— Ура! — Выдернув наконец страницу номер четыре, Соня выскакивает из телетайпной, несется по студийному коридору… Она знает: Кириллов там, в прямом эфире на всю страну, притихшую у «Рубинов», «Зенитов», дочитывает страницу номер три. А дальше-то что?

Четвертой у него нету. Кириллов, опытный боец, закаленный в останкинских битвах, тянет время, растягивает паузы между фразами. Медленно, как бы задумчиво, как бы глубоко осмысливая многозначительный подтекст каждого государева слова, да что там слова! — каждой гласной, каждой согласной, не говоря уж о знаках мягких и твердых, — он неспешно, скупо роняет:

— Мы должны… — Пауза. — Пресекать… — Мхатовская пауза. — Любые про-яв-ле-ния… — Практически по складам.

Влажная, мелко дрожащая ладонь Кириллова между тем нашаривает четвертую страницу… Ее нет! Ее еще нет!

— …безответственности… — обреченно продолжает Кириллов.

Четыре мхатовские паузы, соединенные в одну. Он заполняет долгую цезуру казняще-взыскующим взором ленинской мощи и глубины: дескать, внемли, паства! Трепещи и кайся!

— Безответственности, — повторяет Кириллов. О спасительная идея! Теперь он будет повторять каждое слово, как бы вдалбливая, вбивая его в непутевые головы нерадивых сограждан. — И разгильдяйства! Раз-гиль-дяй-ства!

О мученик! Полжизни за страницу номер четыре! А Соня между тем, добежав до аппаратной, влетает в нее, подвернув ногу.

— Какая? Четвертая? — осатанело крикнул режиссер выпуска, глядя на страницу телетайпной ленты, которую Соня сжимает в руке.

— Четвертая, — прохрипела Соня, переводя дыхание.

— Давай в эфирную! На карачках! Живо! — И режиссер крикнул в микрофон, алчно глядя на страдальца Кириллова: — Валя! Только голову его! Крупно!

Зажав листок зубами, Соня опустилась на четвереньки и поползла вперед по жесткому ковровому настилу. Больно, все равно что голыми коленями по наждачной бумаге…

Она ползла по эфирной аппаратной, направляясь к дикторскому столу, за которым сидел бедняга Кириллов, распинаемый телекамерами на глазах у всей страны. Он давно уже прочел по второму разу государев указ, он уже дважды озвучил все эти «меры по борьбе». Теперь он боролся с самим собой. Еще минута — и Кириллов закатится истерическим хохотом на весь Союз нерушимый: он же видел боковым зрением, тренированным зорким оком, как ползет к столу новая редакторша, держа во рту вожделенную страницу номер четыре.