Зависть богов, или Последнее танго в Москве

— Поезжай! — что есть мочи крикнул Андре, обернувшись к открытой дверце кабины. — Сретенка!

И он перемахнул через бортик, приземлившись на гору жестковорсных коротких валенок. Задернув брезент, он повернулся к Соне, сидевшей на серой груде, на горе валенок, и гора тотчас пришла в движение — грузовик тронулся, разворачиваясь на площади.

— Он отвезет тебя домой. — Андре придвинулся к Соне. — Это вяленки. Да?

— Валенки. — Она тихо, блаженно рассмеялась — опять напутал. Куда, интересно, везут валенки летом? Смешно.

— Русская поговорная басня. — И Андре обнял Соню, пытаясь согреть ее, мокрую, дрожащую. — Я знаю. Готовь сани летом, а тельнягу — зимой.

— Теле-егу! — поправила она его, смеясь. — «Тельнягу»! Ты как Фридрих мой… Тот тоже… Тельняга, тельняшка…

— Кто есть Фридрих? — Андре тут же скорчил зверскую рожу. — Немец? Тебе мало француза?! Буду убивать.

— Его? Меня?

— Оба-два. Ты холодная. Сними платье. Обуй мою рубашку.

— Надень! — Соня все еще смеялась, пытаясь расстегнуть «молнию» на мокром платье, «молния» тоже намокла, не поддавалась, не желала расстегиваться.

Андре мягко, но решительно развернул Соню спиной к себе, борясь с этой упрямой «молнией». Вот его дыхание у самой Сониной шеи, вот теплые, ласковые пальцы… Он расстегивал платье, и Соня выбиралась наружу, высвобождая голые плечи, озябшие руки, сбрасывая с себя эту мокрую холщовую постылую оболочку. Скорей!

На волю. На свободу. К Андрюше. Вот так. И Соня повернулась к нему, торопливо сдирающему с себя рубашку, впопыхах, через голову, успев расстегнуть только две верхние пуговицы…

Скорее, скорее, уже Самотека, наверное. Самотека, разливанное дождевое море бурлит под мостом, по которому с грохотом проносятся машины. Андре застрял головой в рубашке, Соня бестолково и весело помогала ему. Скорей! Уже Самотека, сама, сама течет дождевою пенной мутной рекой к близкой Сретенке… Это скоро. Все скоро. Все рядом. Пускай!

И Соня откинулась назад, легла на спину, навзничь, на этот серый жестковорсный теплый настил, притянув к себе своего Андрюшу, ничего не боясь. Свобода! Вот как ее этим ливнем промыло, промыло насквозь, до сердцевины, до сердца, дождавшегося своего часа.

Сквозь узкую прорезь в брезенте мелькал мокрый московский асфальт, и первые огни отражались в нем.

Соня съезжала куда-то вбок по этому теплому шершавому настилу, прижимая к груди голову Андре, целуя его ладони, вжимаясь щекой в жесткий ворс, в эти теплые тупоносые валенки, шепча:

— Готовь сани летом… Готовь Соню летом…

Вся Сонина долгая жизнь, медленная, ровная, внятная, но лишенная главного смысла и главной цели, наконец обрела их разом, и цепь сомкнулась, ибо было найдено недостающее, самое важное, единственно важное звено.

И разве смогла бы она теперь, когда грузовик наконец остановился, когда шофер хлопнул дверцей, крикнул: «Приехали! Луков!» — разве могла она, отведя руки Андре, поднять, натянуть на себя мокрое платье, спрыгнуть вниз, на залитый дождем асфальт Лукова переулка?

— Я не хочу, — твердо сказала Соня. — Не хочу никуда от тебя.

Он понял. И принял решение.

— Куда ты поезжаешь? — крикнул Андре, повернувшись к щели в брезенте.

— Ярославка, — откликнулся шофер. — Двадцать шестой километр.

— Это под Москвой. — И Соня выпалила растерянной счастливой скороговоркой: — Господи, что я делаю, потом жалеть буду!

— Там комнату можно нанять? — крикнул Андре. — Мотель? Можно?

Шофер закатился хрипловатым хохотком, насмешливо повторил:

— «Мотель»! Даете! Ты кто, вообще? Болгар?

— Прибалт, — привычно соврал Андре.

— Ясно. — Шофер помолчал. — Ладно. Будет тебе мотель. Считай, на побережье. На взморье. Поехали.

Андре первым спрыгнул вниз, раздвинув брезент. Потом он протянул Соне руки, Соня обняла его за шею, и он переместил ее из одного мира в другой. Из одного пространства в другое. Из шаткой теплой брезентовой кибитки — в прохладу, во тьму августовской ночи.

— Ты горячая, — встревоженно отметил Андре, прижав Соню к себе.

Они стояли рядом почти у самого края невысокого обрыва. Внизу темнела узкая полоса песчаного берега, а дальше — господи! — дальше угольно, маслянисто поблескивала гладь ночной реки. Ока.

— Ока? Так? — спросил Андре.

— Ока. Чем те не взморье? — весело откликнулся шофер, сбегая вниз по склону к заброшенному дебаркадеру, стоящему на причале на вечной привязи — ни людей, ни огней. — Спускайтесь! Вот тут тропочка.

— Ты горячая, — повторил Андре, поплотней запахнув на Соне свою рубашку. Теперь он и футболку с себя снял, повязав ее вокруг пылающей от простудного жара Сониной шеи. — Погоди меня. — И он снова забрался в кузов.

Соня ждала его у обрыва. Маленькая, нелепая, похожая на Пьеро в этой огромной просторной рубахе, достающей ей до колен. Руки утонули в длинных, на два пальца длиннее, чем нужно, рукавах, а белый хлопковый то ли бант, то ли шарф, сооруженный из футболки, повязан вокруг горячей шеи.