Зависть богов, или Последнее танго в Москве

Скомканный платок полетел в открытую сумочку. Алла Петровна извлекла оттуда еще один, чистый, надушенный. Потом достала флакончик японских духов, затейливый, с какой-то мудреной остроконечной крышкой, открыла его, поднесла к нему пальцы… И вдруг швырнула духи вниз, за балконную решетку.

— Господи, что вы делаете?! — ужаснулась Соня.

— Знаете что… — протянула Алла Петровна своим детским капризным голосом, так не подходящим ее старому, отечному, распухшему от слез лицу. — Знаете, я только сейчас поняла…

Соня смотрела на нее, искренне сострадая. И к жалости примешивалось чувство вины, хотя разве Соня перед ней хоть в чем-нибудь виновата?

— Я только сейчас поняла, — продолжала Алла Петровна. — Он всегда дарил мне духи. А они мне совершенно не подходят. Я протестовала, а он настаивал… — Новый приступ кашля. — Настаивал! А это духи для восточной женщины. Это восточный аромат. Понимаете, Соня? Значит, он подсознательно… Самому себе не признаваясь… Он тяготел к восточной женщине. Понимаете?

Теперь ее зареванные серые глаза округлились от ужаса. Как будто эта дурацкая догадка была непреложной истиной. Как будто она отнимала у жены Фридриха последнюю надежду.

— Давайте сюда адрес, — устало сказала Соня.

— Спасибо! Господи, спасибо! — Алла Петровна вдруг сползла со стула и грохнулась на колени, прямо на цементный балконный пол, задев полным бедром горшок с полудохлой Сережиной настурцией, Сережа то поливал ее по пять раз на дню, то забывал о ней на неделю…

— Что вы… Зачем… Алла Петровна! — бессвязно бормотала Соня, пытаясь поднять ее на ноги, тяжелую, рыхлую, пожалуй, еще больше погрузневшую за последние дни, словно разбухшую от слез. — Встаньте, прошу вас! Я, конечно, поеду… Поговорю… Хотя это… Боюсь, что это…

— Сегодня же! Умоляю! — Жена Фридриха цеплялась за Сонины руки, заискивающе заглядывала в глаза. — А то они могут переехать… Поменять адрес… Они все время кочуют… Там что-то со съемной квартирой не складывается… — Она с усилием поднялась на ноги, тяжело, шумно дыша. — А знаете, я вас никогда к нему не ревновала. Никогда! — сказала она, пытаясь улыбнуться.

На нее было больно смотреть. Столбовая дворянка у разбитого семейного корыта. А старик отправился к синему-синему морю, к узбекской золотой рыбке, разлучнице, на улицу… Соня развернула записку с адресом. На улицу Студеную. Это где ж такая?

— Я вас не ревновала к нему, Соня. Я знала, что вы друг. И только.

Почему Соне было так стыдно? Почему так трудно было глядеть в глаза этой зареванной, раздавленной горем бабе?

— Он ведь все нам оставил. — Алла Петровна снова начала давиться от сухого кашля, прижимая платок к губам. — Он привез мне денег. Много. Сказал, что ни у меня, ни у сына не будет никаких проблем. Но разве в этом дело?

— А в чем? — тупо спросила Соня, думая о своем, пытаясь понять, почему ей так стыдно. Господи, да потому что она — сообщница Фридриха. Она такая же разрушительница. Все, что сейчас происходит с Аллой Петровной, Сереже тоже предстоит пережить.

— Как — в чем? — воскликнула жена Фридриха. — Я же совершенно… Я же совершенно не могу без него жить! — И она повторила тонким своим, манерным голоском, почти удивленно, как бы сама недоумевая, что вот надо же такому случиться: — Мне ничего не нужно. Только он. Я совершенно. Не могу. Без него. Жить.

…Фридрих открыл Соне дверь и ликующе заорал:

— Со-нька! Как ты нашла-то?

— Нашла.

Знал бы он, как искала! На краю Москвы, на самом ее севере, за Полярным, практически, кругом. От метро двадцать минут на рейсовом автобусе. Потом бродила, запутавшись в лабиринте одинаковых блочных двенадцатиэтажек, и окрестные Иваны Сусанины резво, в охотку, отправляли Соню по ложному следу…

— Феденька, я должна…

Все, больше он ни слова не дал ей вымолвить.

— Софья, как кстати! — Он приподнял ее над полом, закружил. Веселый, шумный, помолодевший, такой толстый. Родной. И — чужой, потому что таким его Соня не знала.

Он втащил ее в полупустую комнату. Больше всего на свете Соня боялась одного: встречи с этой узбекской змеей, Матлюбой-разлучницей. Но Матлюбы здесь не было, зато было ее верткое смуглое чадо, которое Фридрих сейчас одевал, присев перед девчонкой на колени. Поправил гольфы, застегнул замочки на крохотных сандалиях.

— Софья, хорошо, что застала. Поехали с нами! Мы — на Центральный рынок Белка, какой будет бант? Командуй!

— Синий. — Девочка капризно и властно дернула плечиком. Копия матери. Хозяйка жизни. Освобожденная женщина Востока.

Фридрих кивнул, вскочил, унесся. Вернулся в комнату, неся коробку с разноцветными бантами. Соня смотрела на него во все глаза, не узнавая.

Старый, толстый, вальяжный, барственный Фридрих. Как мальчишка! Нет, как молодой отец, обожающий свое капризное дитя, с наслаждением потакающий норову этой пигалицы. Как умело, как любовно он вплел синий бант в короткую шелковистую детскую гривку! И это Фридрих? Это он?!

— А где твоя… подруга? — с усилием выговорила Соня.

— У нее дела… Софья, возьми же конфетку, тебя угощают!.. Все, поехали, а то не успеем до закрытия.