Заводь: Вековуха

- Расставались мы у края села, разделившись, чтобы войти в село разными дорогами. Опасаясь пересудов, осуждения, - ни к чему до сватов. Я обернулась посмотреть ему вслед, Степан тут же оглянулся. Высокий, статный, с открытым взором, он махал мне рукой, а его светлые волосы подхватил ветерок и колыхал по своему усмотрению. Я помахала ему тоже, повернулась и пошла дальше, а через несколько шагов сорвала ромашку – вышло, что любит. Остаток пути я преодолела быстро, здороваясь с жителями села, всюду попадавшимися. И не удивительно, такой час – кто с покоса, кто с завода, кто скотину гнал. Внутри меня все ликовало и пело, а голову переполняли думки о Степане, да о сватовстве. Ждать осталось недолго, главное, чтоб тятька не подвел. Уж лучше бы и не приезжал, оставался бы на приисках до самой свадьбы, да не положено так...

- Войдя в избу, первым кого я увидела, был - отец. Он сидел во главе стола, на своем привычном месте, глаз его был мутным, борода неопрятной, а рубаха и вовсе срам, будто ей полы мыли, да не раз. Мать суетилась, бегая от печи к столу, спешно накрывая его.

- Пойди Осип, умойся, рубаху вон чистую одень, - тихо она обратилась к отцу и добавила уже громко Васе: - Васька, беги отцу, подсоби, воды полей.

Братец ловко соскочил с полатей и стал у двери его дожидаться.

- Явилась, знать, - заметил меня отец и глянул из-под густых бровей, так, что меня оторопь взяла.

- Здравия, Вам, - робко молвила я и замерла, опустив глаза в пол. Васька топтался рядом и почесывал пяткой свою ногу, знать мошка надолбила.

- Чего встала то? Проходи, чай не чужие тебе, родня, - пьяно завел отец, в мою сторону, совершенно не обращая внимания, что мама просила его умыться.

Я прошла вглубь, взяла плошку, присела за стол хозяйственный и стала ягоду перебирать. С моего места, хоть и был этот стол наполовину скрыт печью, хорошо было видно отца. Он встал, открыл свой большой берестяной туес, настолько грязный, что и понять из чего он, можно разве что по плетению, и шарил в нем.

- Лизавета, - крикнул он матери. - Подашь ты уже чарку?

Мать поднесла чарку без ручки, поставила перед ним и, вздохнув, покачала головой за его спиной. Вот и остается, что только вздыхать. Связываться с ним, себе дороже - никакого покоя и проку. Отец плеснул в нее из бутыли, вытащенной из короба, наполнив и опрокинул не закусив.

- Ну чего смолкли то все? Али горе у вас - не рады? - вроде бы шутил он, но глаза не смеялись. - Я вот гостинцев принес, нате, - бросал он на стол пряники, отрез светлого льна, платок, последними из короба были явлены черные кожаные ботики.

Мы молчали, на отца поглядывая, но подходить не спешили. Мать ожила первой, присела рядом с ним, и тихо, словно уговаривая, сказала:

- Осип, помойся, пойди, Вася тебе польет, да трапезничать станем.

- Вот заладила, дурья баба. Успею еще, - отмахнулся он от нее. - Наперво пусть Шурка штиблеты померяет, про нее принес, - важно поманил меня рукой, подзывая.

Я обулась в принесенные им ботинки, которые оказались мне не по размеру, большими.

- Ну..., - громко спросил он, снова наполнив стакан. - Нравится?

- Нравится, очень нравится. Велики только слегка, - честно сказала я, осмелев и взглянув открыто.

- Велики?! - грозно удивился он, словно сие невозможно. Выпил то, что налил и, покачнувшись, встал, сделав ко мне шаг: - А ну скидавай!

Я быстро сняла ботинки, испугавшись такой перемены, и держала их в руках, не понимая, что с ними теперь делать. Отец подошел ко мне и резко вырвал их. Лицо его кривилось, борода тряслась, глаза недобрым полыхают - вышел из избы, хлопнув дверью. Васька снова забрался на полати и залег так, что его не сразу и разглядишь. Мать устало присела на табурет, свесив плечи и склонив голову, я так и стояла посреди избы, растерянная, не в силах пошевелиться. Молчание. Тягучее, опустилось тяжелой ношей, а мы не смели его нарушить. Только отец, вбежавший вновь, и размахивающий передо мной обувью, с обрубленными топором носами, прекратил его.

- Носи, впору теперь! - бросил он мне их под ноги.

Он еще долго бранился, что встречают его одной картошкой да репою, ровно мы что-то припрятали. Размахивал в воздухе кулачищами, опрокинул крынку с молоком, а потом подхватил свой бутыль и запев дурным голосом: «Вы, пьянчужки, собирайтеся, с деньгами соезжайтеся, найдется для всех винца.», вышел. Потом уже хриплый голос его раздавался с улицы, до тех пор, пока он не ушел далече.

Почти все молоко, из опрокинутой крынки, стекло на стол, с него на пол, а с пола уж по щелям расползлось. Мать взяла ее, унесла за печь, и села там - плакала. Она старалась делать это беззвучно, но я знала, да и Васька тоже, что плачет. Я убежала в чулан, где среди бураков да кадок, раньше с припасами, а теперь пустыми, обитала по лету, легла на сундук, с брошенной на него соломою, и дала себе волюшку. Мне было жаль мать, себя, Васятку и ботики тоже. Выла я громко, не таясь, пока брат не пришел. Долго гладил меня по спине, а потом есть позвал - мамка ждет.