Заводная обезьяна

– Кино – зола. Старье. Одна приличная картина – "Верные друзья". Четыре раза смотрели. Не отдадим. Прием.

– Это где на плоту плывут? Прием.

– Она самая. Прием.

– А если махнемся на "Подвиг разведчика"? Прием.

Они трепались, пока не подошла очередная трехминутка сигналов тревоги и бедствия. Красная лампочка, и на этот раз не загорелась, а звонок тревоги и на этот раз молчал.

"Вяземский" – Пушкина друг,- думал Сашка.- Есенин, Державин. Пришло в голову какому-то умнику в министерстве окрестить все БМРТ поэтами и писателями. Есть "Пушкин", и "Лермонтов", и "Жуковский", и "Лев Толстой". А ведь вдуматься-это ж дико: Пушкин ловит окуня, Лев Толстой – селедку, Есенин – сардину. Завтра придумают: Паустовского пошлют на камбалу, а Эренбурга – на раков этих, лангустов… Кто вообще за названия отвечает? "Державин"!.. Висит в кают-компании портрет. Седой, важный старик, весь в золоте, в лентах. Звезда на животе. Оды царице писал. За то и звезда, конечно… В школе учили эти оды. Ничего не помню! Одну строчку помню: "…а я, проспавши до полудня, курю табак и кофий пью". Ну, и при чем тут рыба? Почему большой морозильный рыболовный траулер надо называть "Державин"? За то, что Пушкина в лицее целовал?.."

Пошла сводка погоды с Канарских островов. Сашка записал. Главное – температура воды. Плюс двадцать девять. Это хорошо. Надо утром Губареву сказать. Подумать только, 29 градусов! Вот бы искупаться!

С 2.45 до 2.48 – новая трехминутка для сигналов бедствия. Волна 600 метров – волна беды. И все слушают. Четыре раза каждый час. По три минуты.

Сашка никогда еще не слышал сигнал SOS, но каждый раз ждал его. Он хотел услышать его именно на этой ночной вахте. И сразу сделать что-то для этих людей, которые просили о помощи. Братство и солидарность – затертые слова из словаря газет – становились в эти трехминутки яркими и гордыми: гляди, океан, мы не спим, мы слушаем, мы не дадим в обиду товарищей! Сашка часто думал, как замечательно было бы, если бы и на земле была своя волна тревог и бедствий. И люди в суете земных дел и трудов замолкали бы на три минуты, чтобы узнать о них. SOS!-пацан залез в карман. SOSI – бьют женщину. SOS! – пьяница, SOS! – бюрократ, SOS! – невежда оценивает труд ученого, SOS! – дурак подписывает дурацкий приказ. Оскорбили, обманули, насмеялись – SOS! Боятся, врут, подозревают, клевещут – SOS! И слушали бы все. И шли бы на помощь, оставив ради чужой беды свой курс и свое дело. Шли бы все, кто поблизости, так же, как в море…

Автоларм молчал. Сашка покрутил ручки. Весело залопотал Марсель. "А как в Танжере жизнь,- вспомнил Сашка,- веселятся?" В Танжере все пела низким голосом хрипатая певица. Он взглянул на часы. 3.00. Прошел час Сашкиной вахты.

Уже почти все позавтракали и пили чай, неторопливо прихлебывая из эмалированных, качкой обитых по краям кружек, когда серые коробочки внутренней трансляции заговорили Сашкиным голосом. Все разом умолкли и поставили кружки уже потому, что это был голос Сашки Косолапова, а не вахтенных штурманов, голоса которых знали с полуслова и которые всем уже порядком обрыдли. А говорил Сашка так:

– Товарищи! У нашего микрофона – бригадир жиро-мучного цеха Василий Харитонович Резник. Предоставляем ему слово.

– Во дают! – завопил Сережка Голубь, но на него цыкнули так страшно и дружно, что у Сережки перехватило дыхание. Стало очень тихо. Так тихо, что все ясно услышали, как Сашка сказал шепотом:

– Давай, дед…

Зашуршала бумажка. Дед кашлянул и заговорил не своим, высоким голосом:

– Товарищи! В дни, когда проходит наш рейс, вся наша страна переживает невиданный трудовой подъем. Труженики города и деревни прилагают все усилия, чтобы досрочно выполнить поставленные перед ними грандиозные задачи…

Дед не уточнял, какие конкретно усилия прилагают труженики города и деревни, а ограничивался общими формулировками. Более подробно он остановился лишь на вопросах, связанных с добычей рыбы, зачитав таблицу уловов по годам, взятую Бережным из справочника "СССР в цифрах".

Дед сидел перед маленькой сетчатой головкой микрофона, подавшись вперед и вытянув шею. Он вовсе не был уверен, что его слышит весь траулер, и все-таки микрофон сковывал его до косноязычия и одеревенения всего тела. Дед совершенно не понимал того, что он говорит. Он старался только не упустить глазами строчку, правильно прочитывать и называть слова, большинство из которых его язык выговаривал крайне редко. Не успевал он сказать одно слово, как уже надо было произносить другое, он говорил все быстрее и быстрее, но все равно паузы казались ему длинными, как зимние ночи. Он не понимал, что говорит много глупостей, вроде того, что "жиро-мучная установка должна стать знаменем в выполнении рейсового задания", а через фразу призывал это знамя поднять. Впрочем, никто из слушавших деда в столовой этого не замечал.