Заводной апельсин (др. перевод)

В ответ я попытался сказать, что, если бы я умер, вам, svolotshi, политиканы проклятые, это было бы еще выгоднее, подлые вы предатели. Но получалось у меня только пык да мык. Затем один из этой троицы вытащил пачку газетных вырезок, и я увидел себя окровавленного на носилках и даже вроде как вспомнил вспышки света, когда фотографы это снимали. Одним глазом я читал заголовки, вздрагивавшие в руке veka, который держал вырезки: «ЮНАЯ ЖЕРТВА РЕФОРМАТОРОВ ПЕНИТЕНЦИАРНОЙ СИСТЕМЫ», «УБИЙЦЫ В ПРАВИТЕЛЬСТВЕ», и еще я заметил фотографию tsheloveka, показавшегося мне знакомым, а под ней подпись: «ГНАТЬ В ШЕЮ» – видимо, это был министр нутряных, или внутряных, или каких там еще дел. Но тут медсестричка сказала:

– Его нельзя волновать. Вам нельзя делать ничего такого, что могло бы его расстроить. Пойдемте, я вас выведу.

– В шею, в шею, в шею, – попытался я крикнуть им вслед, но получилось опять только пык да мык. Тем не менее, троица политиков удалилась. И я удалился тоже, только не туда, куда они, а во тьму, освещаемую лишь обрывочными видениями, которые непонятно даже, можно ли называть снами, бллин. Типа, например, такого, в котором из моего тела вроде как выливают нечто наподобие грязной воды и заливают туда снова чистую. А потом пошли очень даже приятные и baldiozhnyje сны, где я угоняю чей-то автомобиль, а потом еду в нем по белу свету, и всех по дороге сшибаю и давлю, и слышу, как они издают предсмертные kritshki, а во мне ни боли от этого, ни тошноты. А еще были сны про sunn-vynn с devotshkami – как я швыряю их наземь и насильно zasazhivaju, а вокруг все стоят, хлопают в ладоши и подбадривают меня, как bezumni. А потом я снова проснулся, и как раз па и ма пришли навестить их больного сына, причем ма прямо ревет белугой. Говорить я к этому времени стал уже лучше, так что смог сказать им:

– Ну-ну-ну-ну, что за дела? Вы почему решили, что я хочу вас vidett?

А папа и говорит, этак пристыженно:

– Мы про тебя в газетах прочли, сын. Там сказано, что с тобой обошлись очень несправедливо. Что правительство довело тебя до самоубийства. В этом ведь и наша вина есть – в какой-то мере. Я только хочу сказать, сын, что наш дом – это твой дом. – Тем временем мама все выла и уу-хуу-хуухала, и вид у нее был прямо оторви да выбрось. Я и говорю:

– А как же насчет вашего нового сына Джо? Ведь он такой правильный, умненький-благоразумненький, небось жалко расставаться-то?

А ма отвечает:

– Ой, Алекс, Алекс, ой-ей-ей-ей… – Так что папе пришлось пояснить:

– Такая, понимаешь ли, скверная с ним произошла штука. Он повздорил с полицейскими, и они его отделали.

– Да ну? – отозвался я. – Правда? Такой прямо добропорядочный tshelovek, подумать только! Это вы меня budd zdorov как озадачили.

– Да он стоял себе, никому зла не делал, – сказал папа. – А полицейский велел ему проходить и не задерживаться. Он, понимаешь ли, на углу стоял, ждал свою девушку. Они его прогонять стали, а он сказал, что имеет право стоять, где хочет, и тогда они на него набросились и отделали его почем зря.

– Ужас, – сказал я. – Просто ужас. И где же теперь этот бедняга?

– Ууу-хуу-хуу, – взвыла мать. – Доо-моой-хуу-хуу-еехал.

– Да, – подтвердил отец. – Он уехал в свой родной город выздоравливать. И работа его перешла кому-то другому.

– Стало быть, – уточнил я, – вы хотите, чтобы я снова поселился дома и чтобы все стало, как прежде?

– Да, сынок, – ответил мой папаша. – Прошу тебя, пожалуйста.

– Я подумаю, – отозвался я. – Я хорошенько об этом подумаю.

– Уу-хуу-хуу, – не унималась мать.

– Да заткнись ты, – прикрикнул на нее я, – или я тебе так сейчас выдам, что повод повыть у тебя найдется куда серьезнее. По зубам как vrezhu! – Говорю, а сам чувствую, бллин, что от слов от этих самых мне вроде как легче становится, снова вроде как свежая кровь по жилам zastrujatshila. Я задумался. Получалось, что для того, чтобы мне становилось лучше, я, выходит, должен становиться хуже.

– Не надо так говорить с родной матерью, сын, – сказал мой папаша. – Все же ты через нее в этот мир пришел.

– Да уж, – говорю, – тоже мне мир – graznyi и podly. – После чего я плотно закрыл глаза, будто бы мне больно, и сказал: – Теперь уходите. Насчет возвращения я подумаю. Но теперь все должно быть совсем по-другому.

– Конечно, сын, – сказал отец. – Все, как ты скажешь.

– И тогда уж сразу договоримся, кто в доме главный.

– Уу-хуу-хуу, – опять взвыла мать.

– Хорошо, сын, – сказал папаша. – Все будет так, как ты захочешь. Только выздоравливай.

Когда они ушли, я полежал, думая о всяких разных vestshah, в голове проносились всякие разные картины, а потом пришла медсестричка, и когда она стала расправлять на моей кровати простыни, я спросил ее:

– Давно я здесь валяюсь?

– Что-нибудь неделю или около, – отвечает.

– И что со мной делали?

– Ну, – говорит, – у вас все кости были переломаны, масса ушибов, тяжелое сотрясение мозга и большая потеря крови. Пришлось повозиться, чтобы все это привести в порядок, такое само не заживает, верно?

– А с головой, – говорю, – мне что-нибудь делали? То есть, в смысле, в мозгах у меня не копались?