Заводной апельсин. Вожделеющее семя

Шум сменился восхищенным молчанием, за которым последовали искренние и громкие приветственные крики: показалась белая платформа, заваленная бумажными цветами. На высоком троне сидела миловидная девушка в голубом платье и венке из цветов – тоже бумажных – со скипетром в руке. Окруженная звездными феями, улыбающаяся и волнующе зрелая, это была она – королева личфилдского праздника.

– Да, она настоящая красотка, – проговорила одна из женщин. – Это дочка Джо Тредуэлла.

Платформу влекли за потрескивавшие веревки с вплетенными в них цветами молодые люди в белых рубашках и красных рейтузах, красивые и мускулистые. За платформой степенно шло духовенство. Священники несли хоругвь, на которой эрзац-шелком было вышито: «БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ». За духовенством маршировала местная армия с устрашающей величины знаменами. Надписи на них гласили: «Ребята генерала Хепгуда» и «Мы спасли Личфилд». Толпа во всю силу легких выкрикивала приветствия.

Шествие замыкала группа молоденьких, грациозно ступавших девушек (ни одной из них не было и пятнадцати), каждая из которых держалась за конец ленты, другим концом прикрепленной к верхушке длинного толстого шеста, приапического символа, который вызвал особый восторг толпы. Несла его миловидная мать семейства в длинном одеянии – раскрывшаяся роза в окружении еще не распустившихся бутончиков первоцвета.

Процессия направилась к окраине города; зеваки, толкаясь и обмениваясь тумаками, бросились на проезжую часть дороги и последовали за шествием.

В невидимой голове колонны грохнул барабаном и взорвался медью оркестр, наигрывая веселую мелодию в размере шесть восьмых – о тутовых кустах, об орехах и цветах, о спелых яблоках – и расчищая шествию путь в опускающейся весенней ночи. Тристрам был захвачен толпой и шел вместе со всеми, не в силах сопротивляться («пусть яблоки зреют»), сквозь город – гнездо лебедя («а орешки почернеют»), а любой лексикограф («юбчонки вверх») знает, что Lich на среднеанглийском значит «труп» («штанишки вниз»). Как несоответственно сегодняшней ночи звучит название города: Личфилд – «Поле трупов». Мужчины и женщины, юноши и девушки, толкаясь, пихаясь локтями и смеясь, идут вслед за процессией; высоко поднятый деревянный фаллос, покачиваясь, белеет впереди, к нему сходятся красивые ленты; вот согбенный, но бодрый старик; женщина средних лет, полная нетерпения; вожделеющие юноши, застенчивые девушки, готовые на все, лица лунообразные, лица как топоры, утюги, цветы, яйца, тутовые ягоды; все носы мира: надменный итальянский, плоский восточный, курносый, с вывернутыми ноздрями, торчащий, как шпора, луковицей, горбатый, кривой, расплющенный; волосы золотистые, рыжие, прямые, как у эскимоса, вьющиеся, волнистые, редеющие, вылезающие, с тонзурами и проплешинами; щеки – теплые и рдеющие, как спелые яблоки, коричневые, как орехи, освещаемые вспышками огней и подогреваемые энтузиазмом, шелестящие юбки – все было устремлено вперед, туда, где сеют семя в борозды и в брюки.

Почти пустая продовольственная сумка Тристрама где-то потерялась, дубинка исчезла. Его руки были свободны для танцев и объятий.

На лугу городской окраины на скамьях расположился дудящий, гремящий, лязгающий и воющий оркестр. Приапический шест был воткнут в заранее выкопанную в центре лужайки яму. Ленты хлопали на ветру и обвивались вокруг мужчин, которые закапывали яму и утрамбовывали землю у основания шеста. Местная армия, изящно выполнив команду «разойдись», составляла винтовки в пирамиды. Вспыхивали ракеты, и горели костры, пылали и шипели жаровни. «Личфилдские сосиски», – призывала вывеска. Тристрам влился в очередь голодных любителей сосисок, которые раздавали бесплатно скупыми порциями, насаженными на палочки, и вскоре уже жевал пересоленное мясо, приговаривая: «Гоячё, ошинь гоячё» и выдыхая облачка пара.

Танцы вокруг приапического шеста начали юноши и мнимые девственницы. По краям луга (эвфемизм для обозначения половины акра бурой земли с почти начисто вытоптанной травой) кружились и грубо флиртовали старшие. Разгоряченная темноволосая женщина лет тридцати с небольшим приблизилась к Тристраму и спросила: – Не хотите ли станцевать, паренек?

– С удовольствием, – ответил Тристрам.

– У вас такой печальный вид, словно вас зацепил чей-то коготок, – проговорила женщина. – Я права?

– Еще пара дней, еще чуточку везения, и я буду с ней, – признался Тристрам. – А пока…

Они закружились в танце. Оркестр снова и снова повторял свою разухабистую мелодию. Скоро Тристрам и его партнерша свернули в поле. Туда многие сворачивали. Для этого времени года ночь была теплой.

В полночь, когда гуляки, тяжело дыша, устроились у костров, расстегнув пуговицы, фанфары возвестили о начале конкурса на звание мужчины – короля праздника Королева сидела на своей платформе поодаль; у ее ног растрепанные и раскрасневшиеся фрейлины, хихикая, поправляли юбки. Рядом с платформой за наспех сколоченным столом устроились судьи – городские старейшины, морщинистыми руками передававшие друг другу бутыль с алком.