Завоевание Кавказа русскими. 1720-1860

Поняв характеры Фетх-Али и его министров, он прибег в отношении их к неприкрытой лести. А общаясь с Базургом, дал волю своему безграничному высокомерию. В беседе со «спасителем всей Вселенной» «не раз случалось (как пишет сам Ермолов), что, восхваляя редкие и возвышенные качества Его Величества и уверяя его в своей глубочайшей преданности ему, я вызывал слезы на глаза и буквально таял от переполнявших меня эмоций». Однако, говоря ранее с одним из министров, он прибегал к совершенно другой линии поведения. «Я считаю своим долгом всячески заботиться о чести моего государя и моей страны, и, если шах примет меня холодно или во время дальнейших переговоров я увижу у него намерение нарушить мир, существующий ныне, я сам объявлю войну, и она не закончится, пока наша граница не пройдет по Арасу». Остается фактом, что Ермолов был не только (и не столько) посол, но и главнокомандующий, и это проявилось в приведенных выше словах, эффект от которых усилился из-за того, что «мрачный вид всегда отражал мои чувства, и когда я говорил о войне, то производил впечатление человека, готового вцепиться зубами в горло своего собеседника. К несчастью для них, я заметил, как это им не нравится, и, следовательно, когда доводов разума было недостаточно, я прибегал к впечатлению, которое производила моя мощная фигура, громкий голос и вид дикого зверя. Ведь они были уверены, что тот, кто умеет так громко кричать, имеет на то все основания…[40] Когда я говорил, персы, казалось, слышали не только мой голос, «но голоса ста тысяч человек».

Ермолов категорически отказался надевать красные чулки, что требовалось сделать, нанося визит Аббас-Мирзе или шаху. О генерале Жардане (посланнике Наполеона), который не возражал против этого, он сказал: «После красного колпака свободы красные носки слуги – вполне естественная вещь!» – и, приписав аналогичное поведение английского посланника стремлению сохранить свои торговые преференции, он позже заметил: «Поскольку меня не вдохновило поведение ни наполеоновского шпиона, ни расчетливость представителя страны торговцев, я не согласился ни на красные чулки, ни на другие условия». Он объявил Чингисхана своим предком[41] и с удовлетворением заметил, что «шах с немалым уважением смотрел на потомка знаменитого завоевателя».

Однако не стоит полагать, что этот уникальный человек пренебрегал обычными дипломатическими приемами. Существовали весомые причины, по которым Персия должна была опасаться еще одной войны с Россией. Прежде всего, Ермолов сделал упор на опасности правящему дому, потому что у Фетх-Али было 60 сыновей, а он отдал предпочтение Аббас-Мирзе, который не был старшим. В случае очередного поражения между ними могли бы возникнуть разногласия, которые переросли бы в гражданскую войну, что было бы опасным для всей династии.

В конечном итоге Фетх-Али, на которого странная личность Ермолова произвела самое благоприятное впечатление и чья власть над ханствами была в общем-то номинальной, позволил себя уговорить. Россия сохранила за собой все свои завоевания, и Ермолов вернулся с триумфом. Однако по дороге туда и обратно он проезжал через Тебриз, резиденцию Аббас-Мирзы. Его высокомерное, если не сказать оскорбительное, отношение к наследнику утвердило последнего во враждебности к России и сделало его личным врагом Ермолова, что не могло не отразиться на последующих событиях. Однако посол России, полностью удовлетворенный достигнутыми результатами и не думающий о чувствах Аббас-Мирзы, поспешил в Тифлис, уже решив про себя сделать из ханств русские провинции. Но сначала ему надо было заняться укреплением северной линии[42].

Здесь ситуация была во многом такая же, как и десять лет назад. Открытых военных действий не велось, но напряженность сохранялась. За пределами фортов и станиц никто не мог чувствовать себя в безопасности; повсеместными были грабежи и убийства; маленькие и большие шайки опустошали поля, фермы и менее укрепленные поселения. Было жизненно необходимо положить конец такому положению вещей – либо мирным путем, либо при помощи силы. Вполне возможно, что из первого пути ничего не вышло бы. Но пытаться стоит всегда; зная местное население, несправедливо (как это делали русские) упускать из виду, что именно они были агрессорами и заняли чужие земли, не имея на них никакого права. Было бы пустой попыткой построить на этом основании серьезное объяснение, потому что такова история взаимоотношений цивилизованных народов и диких племен во всем мире. Однако это объясняет отношение местных племен и требует снисхождения к их преступлениям. Опять-таки речь не шла о конфликте между мирными поселенцами и воинственными разбойниками. Между казаками и местными по большому счету не было особой разницы. Нередко, кстати, последние проявляли себя с гораздо лучшей стороны. До сих пор редкий путешественник, знающий обычаи и язык даже самого худшего из племен, чувствует себя там в большей безопасности, чем в казачьей станице.