Завоеватель

Херр Квада торговал кожаными изделиями, а я нет, поэтому я ему понравился, и он меня усыновил. Его тронула моя тогда еще неопытная молодость, и всю дорогу он не только направлял мои стопы в смысле практическом, но и вообще заботился о моем образовании. Я ему и поныне благодарен. Никогда не забуду, что на судах пароходства Паппадаки нет смысла платить за стол в кассу агентства: надо просто поговорить на палубе с экономом. Он показал мне, какой толщины должен быть кусок колбасы, дабы бутерброд сохранился, не издавая никаких эманаций помимо чесночной, сорок восемь часов, учитывая при сем температуру августа месяца и сороковой градус северной широты. Все при нем выходило дешевле и удобнее.

Но еще бесконечно больше благодарен я ему за другое: он учил меня наблюдать. Я этим не хочу сказать, что научил, но он пытался. Научиться таким вещам нельзя; я думаю, что это у людей от рождения. Херр Квада был так устроен, его глаза, нос, уши, весь организм и сам мозг так, очевидно, прилажены, чтобы ни одному впечатлению не дать пройти незамеченным: словно и для этой функции была у него особая корзиночка и в ней система, бесшумная, верная и непогрешимая.

Он мне сказал на пароходе, будто умеет свободно говорить по-гречески. Но в Пирее на таможне вышли у него какие-то затруднения с содержимым профессионального чемодана, и тут обнаружилось, что он ни звука по-ихнему не знает и должен выпутываться из беды на очень дырявом французском языке.

«Соврал», — брезгливо подумал я. Таможенные эллины что-то говорили между собою с явным негодованием, указывая на него и на кожаные образцы в чемодане, — он только хлопал глазами и спрашивал: «Куа?» [6] Наконец, однако, все как-то уладилось, и мы, в предшествии носильщика с багажом, выпущены были на площадь. Семь извозчиков подлетели к нам в порыве состязательного красноречия, которое мне напомнило Смирну, Родос и Колофон, и херр Квада сейчас же вступил с ними в перекрестный торг самой подлинной сюсюкающей греческой скороговоркой. Когда мы поехали, я спросил:

— Что же вы не заговорили по-гречески с таможенными? Полчаса мы там потеряли даром.

Он ответил:

— Даром? Ничуть. Я всегда в таких случаях притворяюсь глухонемым.

— Это зачем?

— А чтобы они начали сердиться.

— А это зачем?

— Чтобы стали меня ругать в моем присутствии.

— А это зачем?

— So lernt man die Leute kennen. [7]

В Афины мы прибыли поздновато и вышли из гостиницы уже затемно. У него на тот вечер было назначено с кем-то деловое свидание. На улице уже мало было народу, но единичные прохожие встречались. Он шел очень уверенно, но вдруг сказал:

— Надо бы спросить, где переулок такой-то.

Идем мы правильно, вот только не знаю, который из поворотов.

— Так спросите.

— Давно бы спросил, но мы еще не нагнали никого, кто шел бы в том же направлении. Все прохожие, как на зло, идут нам навстречу.

— Вот и еще один идет навстречу, спросите его. Что за разница?

— Большая разница. Который идет навстречу — ответит и пойдет своей дорогой. Который идет в нашем направлении — с тем можно разговориться. So lernt man die Leute kennen.

Вскоре мы нагнали солдата, шедшего в желательном направлении, и херр Квада, действительно, завел с ним на ходу оживленную беседу. На углу они остановили портового босяка (конечно, и он держал курс в том же направлении) и дальше пошли втроем: херр Квада в центре, один грек слева, другой справа. Тротуар был узкий, я пошел позади. Так дошли мы до поворота, он попрощался со спутниками и приказал мне:

— Подождите четверть часа в той кофейне напротив.

Точь-в-точь через пятнадцать минут он явился, сел и произнес одно слово: «Кофе». Не выкрикнул, а просто произнес обычным своим разговорным тоном и ни к кому в отдельности не обращаясь; да и не к кому было обратиться — единственный половой как раз за минуту до того вышел. И все же — как-то так прозвучало это слово, что ясно было — даром оно прозвучать не могло. Настолько ясно это было, что величаво скучающая девица, восседавшая с видом отсутствия по ту сторону прилавка за стеклянными колоколами пирожного, фиников и рахат-лукума, нерешительно зашевелилась — встала — и, самолично подойдя к боковой двери, позвала полового:

— Iорrаки!

Херр Квада проводил ее глазами и сказал мне:

— Fesches Mädel. Племянница хозяйки.

Кофе ему подали, и мы пошли обратно в гостиницу.

— Видите вот тот большой дом с башенкой? — спросил он.

— Вижу.

— Принадлежит вашему земляку. Грек, но из Одессы. Привезли туда ребенком. Чистил сапоги, потом занялся контрабандой. Разбогател, вернулся в Афины, построил две гимназии — одну здесь, одну в Патрасе — построил этот дом, а в прошлом году выдал младшую дочку за товарища министра и приданого отвалил сто тысяч. Ловкий народ эти греки.

— Откуда вы это все знаете?

— Солдат сказал.

Я подумал про себя: ловкий народ эти венцы.

С минуту он молчал, а потом вернулся к первой теме:

— Fesches Mädel, та хозяйкина племянница.

— Почему племянница?

— Босяк сказал. Хорошая фигура, хотя колени кривые. Только жаль — плохо кончит.

Я невольно остановился от изумления, точь-в-точь как доктор Ватсон, друг Шерлока Холмса.