Завсегдатай

Я выбежал из комнаты и шел, шел по полям, по холодным и замерзшим полям. Тук-тук — стучали мои каблуки о замерзшую землю, и казалось, что это был чей-то голос, как будто я разговариваю с кем-то.

Да, я все это видел, думал я, я давно заметил, что мама стала другой. Но я многого не понимал и не знал, хорошо это или нет. Папа сказал: мама стала сильным и смелым человеком. А мы не замечали всего этого. Она очень хотела быть сильным и смелым человеком, быть самостоятельной, чтобы делать все самой. Я не знал, хорошо это или нет, я боялся: как быть с ней, когда она станет самостоятельной. Но папа сказал: это хорошо! Теперь у нас все сильные и смелые: и папа, и мама тоже. И мне надо, мне тоже надо делать все, чтобы быть таким же, как они, а не плаксой и пай-мальчиком. И я догоню их, я тоже буду сильным и храбрым и тоже что-нибудь сделаю, буду лечить кого-нибудь, и когда вылечу, папа скажет: теперь и Магди стал другим человеком…

…А на следующий день мы все втроем — я, папа и дедушка — вернулись в город, к маме.

Вот и все, Марат, вся история. Война была слишком долгой, дни шли и шли, а война все не кончалась.

И опять мы разносили с тобой, Марат, страшные черные бумажки, и опять ждали от папы смешных писем, и считали дни, когда он вернется.

И не только мы, все ждали своих с войны, все надеялись… Только его уже никто не ждал, нашего дядю Эркина, только он так и не смог найти свой дом, хотя мама делала все, чтобы он выздоровел. Вскоре после отъезда папы на войну дяди не стало.

И хотя сейчас те далекие годы отодвинулись от всех нас, все равно мама иногда взгрустнет, поплачет. И папа тогда бывает особенно нежным и внимательным.

1964–1965

Прочие населенные пункты

Пролог

В летнюю ночь 1932 года у здания обкома в Старой Бухаре стояли два чистокровных скакуна под военными седлами. На одном из коней дремал, покачиваясь, адъютант Бекова.

Вид его внушал робость постовому, который уже давно следил за ним из подъезда. На лице адъютанта был шрам, он начинался со лба, огибал левую щеку и заканчивался возле верхней губы — это след сабельного удара. И хотя адъютант давно уже не воевал, он продолжал носить, как и Беков, как и все бойцы Бухарского народного полка, защитный китель, галифе с красными линиями по фронту и сапоги из крепкой желтой кожи.

Постовой на цыпочках, чтобы не разбудить адъютанта, вышел из подъезда и вынес из обкомовской конюшни сена лошадям, но лошади не стали есть.

Постовой, помаргивая, смотрел на великолепных коней, на спящего в седле адъютанта. Уже светало.

В здании послышались шаги. Постовой вздрогнул и бросился к двери. Обитая железом, она со скрипом распахнулась, и вышел Беков. За ним — Мавлянов. Постовой поспешно взял под козырек.

— Значит, день в Гаждиване, попрощайся и обратно, — сказал секретарь обкома Бекову.

Постовой на всякий случай еще раз козырнул. Беков небрежно ответил и шагнул к лошадям.

— А за проект Гаждивана не беспокойся, — крикнул вслед Мавлянов. — Не беспокойся!

Беков вскочил в седло, свистнул, и лошадь, танцуя, зацокала по мостовой, высекая копытами искры.

Он был превосходным наездником, командир Беков! Молод, красив, все на нем лучшего качества: и китель, и галифе, и сапоги, и лошадь под ним резвее адъютантской.

Гордо подняв головы, проскакали Беков и Эгамов через несколько пустынных кварталов, мимо двухэтажных и трехэтажных домов — их только начали строить в Старой Бухаре. Беков так торопился, что не взглянул даже в сторону чайханы «Десять тополей». А ведь раньше, перед отъездом из Бухары, он обязательно заходил сюда и пил в тишине чай и глядел на красных рыб в водоеме между корнями тополей…

— Ац! Ац! — кричал Беков и нахлестывал лошадь.

Когда всадники выскочили из города на мокрое от росы шоссе, Эгамов догнал Бекова, чтобы спросить, почему «попрощайся», но Беков приказал:

— Вопросов не задавать!

Они свернули с шоссе направо, и Беков ударил сапогом указатель «Бухара — Гаждиван — 20 километров». Указатель полетел далеко в песок, и Эгамов не решился сойти с коня, чтобы поставить его на место.

Начиналась степь. Обычно они ехали весело по этой холмистой степи, вспоминали о боях — тут не раз они гнали басмачей, да еще как гнали! Многих уложили у подножия соленых холмов, многих полонили…

Сегодня же Беков молчал и не разрешал Эгамову ехать рядом. Вспотев от духоты, Беков стал расстегивать китель, но рука не повиновалась. Она почти не гнулась, его левая рука, простреленная басмачом Бобо-Назаром, но упрямый Беков специально расстегивал китель левой рукой для того, чтобы натренировать ее.

— Смотри… — придержал вдруг Беков коня и обернулся к Эгамову, показывая на степь, где бежала лисица.

Эгамов привстал в седле — так близко был зверь, рыжий и крупный, с блестящими от зноя глазами!..

Беков выхватил маузер и начал целиться, продолжая скакать.

«Сейчас он убьет лисицу и даже не разрешит забрать, и зверь будет лежать в песках на съедение коршунам… Э-эх», — вздохнул Эгамов, и крестьянское сердце его сжалось.

Но напрасно целился Беков: лисица уже скрылась за барханами.