Завтра будет поздно

— Будешь учиться дальше, — радуясь ее успехам, сказал отец. — С осени в гимназию пойдешь.

— Зачем девочке грамота? — ворчала на него мать. — Записки парням писать? Хватит и четырех классов. Пусть на портниху учится. Я вот ни одной буквы не знаю, а в лучших домах горничной была.

— Ишь какое счастье — горничной! — не сдавался отец. — Не будет моя дочка подтирушкой у господ. Курить брошу, рюмки лишней не выпью, а Катюшу выведу в люди.

И он действительно не курил, отказывал себе в кружке пива, сберегал каждую копейку, чтобы вовремя уплатить в гимназию, чтобы у Кати были форменные платья, передники и кружевные воротнички.

Отцу приходилось работать по десять — двенадцать часов в день. Он приходил с завода измотанным, с запавшими глазами и осунувшимся, темным лицом, но часто оставался после ужина за столом и допоздна читал какие-то книжки, которые прятал в тайничке за божницей.

— Куда суешь? Не безбожничай! — укоряла мать. — Вот попомни мое слово: не доведут до добра твои книжки.

Ее предчувствие сбылось. Зимней ночью раздался. стук в дверь. Мать соскочила с постели и босиком подбежала к порогу.

— Кто там?

— Полиция.

— Не отпирай, Луша, — остановил ее отец. — Зажги лампу.

Он встал на табуретку, торопливо пошарил рукой за божницей, достал какие-то листки и две тоненькие книжечки, сунул их в валенки и только тогда надел валенки на ноги.

Дверь уже тряслась от тяжелых ударов.

— Откройте, а то взломаем.

Отец сам отодвинул засов и распахнул дверь. В комнату вошли двое городовых, закутанных в башлыки, околоточный и какой-то штатский с поднятым воротником.

— Почему не открывал? — накинулся на отца околоточный. — Листовки прятал?

— Какие листовки? — недоумевал отец.

— Не прикидывайся простачком, нам все известно.

Они перерыли постели, повыбрасывали из комода белье, заглянули во все уголки и, наткнувшись на Катины учебники и тетради, начали перелистывать их.

— Откуда это? Чье?

— Дочери, — ответил отец, — в гимназии учится.

— В гимназии? — удивился околоточный. — Ого! А все бедняков разыгрываете.

Полицейские увели тогда отца с собой.

Кате с матерью удалось увидеть его только после суда, в пересыльной тюрьме. Их пропустили в длинную комнату свиданий и поставили за деревянный барьер. Вдоль барьера и железной решетки, за которой находились осужденные, расхаживал надзиратель.

Все здесь перекликались одновременно, нужно было напрягать слух, чтобы уловить голос отца в общем шуме.

— Дали пять лет… ссылают в Якутию… — сообщил он.

Лицо отца было серым, он зарос бородой и казался таким худым, что Катя заплакала от жалости.

— Не плачь, дочка, держи голову выше. Твой отец попал в тюрьму не за грабеж. Когда вырастешь, узнаешь, чего я добивался. И ты, мать, не горюй. Вернусь, не пропаду. Только Катюшу сбереги и дай ей доучиться.

Отец еще что-то выкрикивал, но за барьером женщины подняли такой плач, что Катя уже ничего не расслышала. Она только видела, как надзиратели отрывали от железных прутьев решетки руки сопротивлявшихся арестантов и силой уводили их из комнаты свиданий.

Девушка на всю жизнь запомнила тот день, когда ее вызвала к себе начальница гимназии — высокая и прямая старуха с блеклыми глазами. Разглядывая Катю в лорнет, она сказала:

— Вот что, милая девочка… М-мы очень сожалеем… я знаю твои успехи в классе… но у нас бесплатно не учат, а твои родители не внесли платы.

— У мамы сейчас нет денег, — сказала Катя.

— Я так и думала. Мы, конечно, могли бы обратиться к попечителю, похлопотать об отсрочке… Но твой отец государственный преступник.

— Нет, мой папа не преступник.

— Честные люди не попадают в тюрьму, — отделяя слово от слова, поучающе заметила начальница.

У Кати перехватило дыхание от обиды за отца.

— Это неправда, он честный!

— Кто тебе позволил таким тоном разговаривать со старшими? — поднимаясь с кресла, повысила голос начальница. — Собери книги и больше не приходи в гимназию!

Выходя из кабинета, Катя ничего не видела перед собой, слезы застилали глаза.

«Конец, всему конец, — думалось ей. — Больше уже не приду в гимназию, не сяду за парту, не разверну тетрадки… Никогда! Меня не вызовут ни к карте, ни к доске, не скажут: «Отлично, Алешина». Никогда…»

Уроки уже начались. Сдерживая подступившие к горлу рыдания, Катя уселась на подоконник в конце опустевшего коридора и там просидела до звонка. А когда девочки выбежали из класса, она с сухими глазами прошла к своей парте, собрала в сумку книги и, не отвечая на расспросы подруг, поспешила в раздевалку.

Волю слезам девочка дала лишь дома. Бросив сумку на кровать, она уткнулась носом в подушку и разрыдалась.

Мать успокаивала ее:

— Плюнь ты на эту гимназию. Без нее проживешь. Я тебе место у хороших господ присмотрела. На всем готовом и три рубля в месяц. Работа пустяковая: за двумя девочками присматривать да прислуживать, когда гости придут.

— Не буду я прислуживать господам, — в сердцах ответила Катя. — Лучше в Неву брошусь.

На другой день еще до гудка она пошла к проходной завода «Айваз» и там встретила старого друга отца — слесаря Гурьянова, рассказала ему обо всем.

Тот слушал ее и возмущался: