Завтра я иду убивать. Воспоминания мальчика-солдата

Боевики еще долго играли, болтали, а иногда вдруг, без видимых причин, начинали палить в воздух. Кто-то из моих товарищей сделал неловкое движение, и кофейные листья зашуршали. Повстанцы оторвались от карт и прислушались.

Потом большинство разбежались в разные стороны и залегли в укрытия, а двое пошли в нашу сторону, выставив вперед дула автоматов. Они быстро приблизились и вдруг пригнулись. Мы все внезапно, как по команде, сорвались с места и побежали в сторону джунглей. Газему был первым, он знал дорогу. Нам вслед засвистели пули.

Добравшись до края леса, старик чуть подождал отставших и сказал:

– Нужно двигаться по тропинке все время прямо.

Когда я поравнялся с ним, на его лице появилось некоторое подобие улыбки, от чего я, сам не знаю отчего, снова пришел в ярость. Пробежав мимо него, я углубился в лес по узкой, поросшей травой дорожке. Передо мной был Альхаджи, который, как ныряльщик, быстро раздвигал кусты и двигался вперед, то скрываемый ими, то снова оказываясь на виду. Ветки больно хлестали меня по лицу, но не могли заставить остановиться. Тропа закончилась, а мы все бежали, пока не стемнело и не показалась луна. Позади по-прежнему слышны были выстрелы, красными огоньками прорезавшие сумерки. Потом луна и звезды скрылись, и пошел дождь, который спас нас от преследователей. Они, видимо, махнули рукой и вернулись обратно.

Всю ночь мы просидели под мокрыми кустами, пытаясь отдышаться после такой погони. Газему вдруг заплакал, как ребенок. Меня это очень напугало: в детстве мне внушили, что мужчины плачут только от полной безысходности. Он стал корчиться и стонать от боли. Когда мы решились наконец приблизиться к нему, то поняли, в чем дело. Его ранили в правую ногу – она отекла, а рана воспалилась. Рукой Газему придерживал правый бок. Альхаджи осторожно отвел его ладонь и увидел, что бок тоже прострелен. Видимо, старик зажимал пулевое отверстие, а теперь из него рекой хлынула кровь. На лбу у него появилась испарина. Альхаджи попросил меня подержать рану, пока он поищет, чем ее перевязать. Газему смотрел на меня, его глаза затуманились, но он сделал слабую попытку поднять правую руку и взять меня за запястье, чтобы помочь остановить кровь. Однако ее струи все равно сочились между моими пальцами. Газему уже не всхлипывал, слезы тихо катились по его щекам. Муса больше не мог выносить вида крови и потерял сознание. Мы с Альхаджи сняли со старика рубашку и обвязали вокруг его живота. Муса очнулся и вместе с остальными напряженно наблюдал за тем, что мы делаем.

Еле дышавший Газему все-таки умудрился объяснить нам, что поблизости находится вали[19]. В ночи мы сбились с пути и свернули не туда. Нужно вернуться немного назад, и тогда он покажет, как найти тропу. Он обхватил нас с Альхаджи за плечи, мы подняли его и стали медленно пробираться через заросли кустарника, останавливаясь каждые несколько минут, чтобы отдохнуть и стереть пот со лба раненого.

К середине дня Газему стал задыхаться. Тело его сотрясалось. Он попросил нас усадить его на землю и согнулся пополам, держась за живот и стеная от боли. Начались рвотные позывы, потом он лег на спину и уставился в небо. Вскоре мы заметили последнюю судорогу – сначала спазм свел ноги, потом дрогнули руки и, наконец, слабо шевельнулись пальцы. Глаза были открыты, остановившийся взгляд устремлен куда-то ввысь, к вершинам деревьев.

– Понесем его дальше, – голос Альхаджи прерывался. Мы снова закинули его руки себе на плечи и потащили вперед. Ладони его были холодными, но тело хранило остатки тепла, и рана по-прежнему кровила. Мы молчали. Все и так понимали, что произошло.

Когда мы наконец добрались до вали, глаза Газему были все еще открыты. Альхаджи закрыл их. Мы сели рядом с трупом. Кровь старика осталась у меня на ладонях и запястьях, и в носу его еще виднелись запекшиеся сгустки. Теперь я жалел, что швырнул в него пестом. Я тихо заплакал. Но по-настоящему рыдать уже не мог.

Солнце близилось к закату, оно уносило с собой жизнь Газему. Я сидел, ни о чем не думая. Мне казалось, что мое лицо окаменело. Когда налетел свежий вечерний ветерок, я понял, что его дуновения не доставляют мне ни капли удовольствия, хотя должны бы. Всю ночь я не мог уснуть. На глазах выступали слезы и тут же высыхали, не пролившись. Я не знал, что делать дальше. Вспоминая предсмертную агонию Газему и то, как постепенно затихало его истерзанное тело, я завидовал ему.

Глава 12