Завтра может не быть

Много позже, в начале девяностых, когда пивбар будет доживать свои последние дни, Петренко, еще в своем собственном теле, поступив в Кразнознаменный институт, забредет сюда как-то с коллегами. Пиво тогда будут разливать автоматы, за пустыми кружками придется охотиться – короче, пивбар явно не для центра столицы, а скорее, районный привокзальный шалман. Однако в пятьдесят девятом заведение еще сохраняло респектабельность: мраморные столики, пиво разносят официантки в наколках и передничках, подаются раки.

Народу было мало, и парочка мужиков из Большого заняла позицию за сидячим столиком у окна. Петренко устаканился неподалеку, за стоячим, чтобы сохранить возможность для маневра. Несмотря на ранний час и немногих посетителей, в зале уже было накурено. Папироски вынули и чуваки-мишени. Петренко исподволь рассмотрел их: здоровенные сильные лбы, настоящая рабочая косточка, но в то же время с налетом столичной, центровой, театральной интеллигентности. Из послевоенного поколения, чуть старше его самого нынешнего – войну они застали, ужасы ее помнили, но самим воевать по малолетству не довелось.

Мужики попросили сразу по паре пива, чтобы официантку зря не гонять, и тарелку с раками. Петренко ограничился одной кружкой пенного. Отдельные осколки разговора приятелей доносились и до него.

– Пошли ты ее к едреней фене, – убеждал один. – Пусть сама торгует.

– Не может она, ты понимаешь? Не мо-жет.

– Чего тут не мочь? Взвешивай да деньгу греби.

– Да ты спроси ее, почему не может!

– Так ты и спроси!

– Спрашивал! Чего, говорю, ты менжуешься? Неудобно тебе? Ты что, барыня?

– А она?

– Ах, говорит, не в этом дело! И ничего я не стыжусь. Просто знаю, грит: обязательно меня обсчитают, или обворуют, или сама я себя обвешаю. Сам знаешь, грит, как у меня с математикой и устным счетом плохо. А она и впрямь: семь и восемь в голове сложить не может, тока в столбик.

– Ну, ты иди торгуй.

– Куда я пойду? Я ночь-полночь на работе. Какой из меня днем, да после смены, торгаш?

– Отпуск возьми.

– Не даст мне Силыч никакой отпуск! Я уж один отгулял.

Да, похоже, стоило познакомиться с работягами поближе. И Петренко подошел к ним по-простому:

– Может, третьим буду? Возьмем бутылочку беленькой, очищенной?

Традиция «соображать на троих» в двадцать первом веке, кажется, канула в Лету, а тогда как раз становилась популярна. Пошла она во многом из-за цен на водку: в ту пору бутылка «сучка» стоила двадцать один двадцать, а получше качеством – двадцать восемь рублей и семьдесят копеек. Трое скидывались по десятке, и оставалось еще на скромную закусь. Да и доза выходила подходящей: по сто семьдесят семь граммов, для тренированного организма – в самый раз, чтоб захмелеть, подобреть, но внешне, перед «домашней милицией» (женой) и начальством, ничем себя не выдать. Впоследствии и цены на водку изменятся: сперва, после хрущевской деноминации, станет она стоить два рубля восемьдесят семь копеек, а потом три шестьдесят две, четыре шестьдесят две, пять тридцать, четыре семьдесят, но традиция собираться в тройки все равно сохранится до самого конца СССР и даже дальше протянется.

– Так здесь и на разлив можно? – испытующе, недоверчиво промолвил исподлобья первый – тот, что на судьбу свою сетовал.

– Зачем наценку ресторанную платить? – радушно и добродушно высказался разведчик.

– Дело товарищ говорит, – поддержал второй. – Давай сообразим, а то от этого пива ни в голове, ни в попе. Разбавлять совсем безбожно стали.

Петренко пересел к ним. Скинулись по червонцу.

– Рассчитаемся, каждый за свое, да и пошли отсюда. Погодка хорошая, приземлимся на лавочке.

– А аршин? – недоверчиво вопросил первый. – Из горла, что ли, хлебать?

– Обижаете, товарищи, – улыбнулся Петренко. – Все свое ношу с собой. – И он вытащил из кармана курточки три складных, вставляющихся друг в друга стаканчика.

– О, какой хозяйственный нам друг попался! – восхитился второй, более расположенный гражданин.

Дальше все пошло по петренковскому плану: взяли в гастрономе на Пушкинской улице бутылочку водки. Добавили пару рублей, чтобы хватило на три пирожка с ливером на закусь. В скверике напротив Моссовета, под хвостом коня Юрия Долгорукова, располагаться не стали, из уважения к советской власти. Дошли до бульваров. А там уж, вольготно и культурненько, принялись распивать. Не забывая в то же время посматривать по сторонам.

Познакомились. Одного, сурового, звали Николай. Второго, того, что порадушней, – Петькой. Вскорости после первой, разлитой по стаканчикам, выяснилась и тема, волновавшая Николая.

У него недавно в одночасье померла теща. Оставила ему и жене богатое наследство: дачный дом и участок в Загорянке, площадью двадцать пять соток. И был тот участок сплошь стараниями хозяйственной тещи засажен клубникой. Она ягоду на рынке в Болшеве каждое лето продавала, с чего имела немалый доход. И вот теперь – клубника поспевает, а тещи нет. Урожай супружница Николая собирает – да у нее все по хозяйству в руках горит! – а вот торговать отказывается.