Завтра наступит вчера

Ошалевшая от невероятной информации, вываленной на ее бедную голову, Лариса поплелась к себе, в редакторскую. Сомнамбулой надела плащ. Взяла сумку. Двинулась к двери. И тут раздался телефонный звонок. «Может, Гаранин? Скажет, что пошутил, разыграл? — промелькнула трусливая мыслишка. — И тогда ничего не надо будет решать менять что-то. И все пойдет дальше по-старому, по-привычному… Почти по-привычному». Она сняла трубку.

— Привет! — Нет, это был не Гаранин. — Можешь сказать мне: с приездом. Часа через два буду дома, на работу только заскочу. Купить что? Хлеб у нас есть? Алло, ты почему молчишь?

Голос в трубке показался чужим и далеким. Она медленно нажала на рычаг.

Глава 4

9 октября, 1982 год

Дом из белого камня, расположенный на холме, зацелованном морем; неспешные разговоры бабули с соседками на низком деревянном порожке и заботливо подложенная под Юлечкину попку подушечка — чтоб не простыла, не дай Бог; вечерние чаепития и вареники с вишней и медом, над которым вечно кружилась пара-тройка пчел; совместные походы на базар, вымоленные у бабушки еще с вечера; хруст накрахмаленных белоснежных простыней и окно спальни, увитое «изабеллой»; вечерний запах политого из шланга раскаленного за день асфальта — чтобы Юлечке спалось лучше; сладкий аромат флокса и табака… Детство Юленьки Батмановой прошло под знаком бабушкиной любви и было обласкано бабушкиными руками. Может быть, поэтому Юля так любила все древнее, старинное и старое: книги, картины, украшения, людей. Студентку Батманову завораживал старославянский. Все эти «еры», «яти», «ащи», «ящи» и прочая языковая мутотень, от которой шарахались в ужасе ее сокурсники, приводили Юлю в неописуемый восторг. Толку для жизни от этого не было, конечно, никакого. Но сплетения робких, вкрадчиво шелестящих мягких и самоуверенно наглых твердых звуков обладали такой таинственностью, от них веяло таким сумраком, что у Юли перехватывало дыхание.

Лекции по старославянскому она слушала в прямом смысле: исключительно ушами, совершенно не привлекая свои мыслительные способности, наслаждаясь древней речью, словно музыкой. За что иногда преподаватель, зная любовь студентки к своему предмету, тем не менее ставил ей в зачетке «удовл.», с сожалением вздыхая: «Ох, Батманова, хорошо бы вам не только слушать, но и понимать язык». А еще Юлька обожала латынь. О-о-о! Beati possidentes![3] Здесь она была счастлива вполне. Латинизмы клеились к ее памяти легко, как почтовая марка к открытке. Латинские поговорки сыпались из Батмановой, как горошины из стручка, по любому поводу и без. Своей способности запоминать изречения древних мудрецов Юля уже давно перестала удивляться. Она, как бедняк, сдуру вляпавшийся в клад на огороде, просто восприняла ее как дар Божий. Господний презент проявлялся в легкой шалости генов, перепутанных таким образом, чтобы вызвать к жизни своих прапредков, живших до нашей эры и укрепившихся ныне в Юлином подсознании, выдававшем на гора крылатые афоризмы, будто стахановец уголь. Словом, латынь была для Юлии Батмановой «alter ego», а почему — она и сама толком не знала.

Но сейчас, сидя рядом с Марьей Афанасьевной в пятом ряду Большого зала консерватории и вполуха слушая Брамса, Юля не могла отыскать в своем богатом арсенале изречения, достойного точно оценить ситуацию, в которой оказалась. В самом деле, с какой стати едва знакомая старушка, пусть и очень милая, зазвала ее к себе в гости, угощала эклерами (роскошными, внук не врал), потащила на концерте участием музыкальных знаменитостей — и вообще, ублажала изо всех своих старческих сил? Зачем?! Что ей было нужно от девушки, подавшей однажды маленькую белую таблетку и сделавшей звонок из телефона-автомата? Юлька маялась и терялась в догадках, не вникая в волшебную музыку немца. Но еще больше она удивлялась себе. Пойти в чужой дом, чтобы натрескаться пирожных?! Из голодного края, что ли?