Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)

По воскресеньям во Франкфурте, когда прислуга и гувернантка отдыхали, мы были предоставлены самим себе. И если погода позволяла, отец вывозил нас за город в нашем сверкающем черном «Мерседесе». Это был Таунус — живописное место среди холмов, признанное место отдыха. И каждый уик-энд почтенные горожане Франкфурта любили отдыхать здесь в многочисленных ресторанчиках. Но у нас была привычка устраивать по воскресеньям пикник. Отец находил тихое место с мягкой травой в тени от деревьев и останавливал нашу машину. Затем мы доставали из машины огромную корзину с кошерной едой и питьем. Мать расстилала на траве белую выглаженную скатерть, и мы садились вокруг. Все было опрятно и безупречно. Мы ели на бумажной посуде высочайшего качества — ее производила фабрика, принадлежащая моему отцу. Мама была одета в спортивную одежду, на ногах ее были туфли на низком каблуке; отец тоже был одет по-летнему и в серой английской фетровой шляпе. Пикник это был не пикник — мы, дети, должны были вести себя, как на званом обеде. Однажды, чтобы побаловать меня, отец спросил:

— Труди, по какой дороге ты хотела бы вернуться?

Я попросила его поехать обратно кружным путем по очень живописной дороге, что он и сделал. Вскоре после того, как мы миновали так понравившиеся мне домики фермеров с лоснящимися, ухоженными коровами на лугу, нас остановили солдаты, высыпавшие из грузовика, и под стволами винтовок заставили нас выйти на обочину. Это случилось вскоре после того, как нацисты пришли к власти. Мне было тогда шесть.

Мы с братом стояли, вцепившись в материнскую юбку, и слышали, как высокомерно и нагло нацисты разговаривают с моим отцом, как они его унижают. Он больше не был процветающим и уважаемым промышленником, он был для них просто «грязным евреем», а не высокообразованным и красноречивым гражданином, известным всему Франкфурту. «Грязный еврей». Любой болван в армейской форме мог избить его или даже убить, если бы ему этого захотелось. Один из солдат так и решил: «Прикончить этого грязного еврея! — закричал он. — Это приказ!», — и стволы ружей оказались направлены на нас. Я была уверена, что нам пришел конец.

Я уже слышала отчетливо звуки летящих в нас пуль. Вцепившись в маму, я закричала. Отец сделал шаг и встал между солдатами и нами, как если бы он и вправду думал, что своим телом сможет защитить нас от пуль. Мы все дрожали от ужаса; глядя на нас, солдаты веселились от души. Для них это был спектакль. «Ты только послушай, что эти грязные еврейские свиньи бормочут…» — говорили они.

В конце концов один из них произнес: «А, пусть убираются!» Может быть, это был сержант, я не помню, но я навсегда запомнила то, как он сказал это. Не добродушно, даже не милостиво, а с таким презрением, словно мы недостойны были даже пули. Солдаты забрались обратно в грузовик и отбыли, хохоча во все горло. Я запомнила этот день на всю жизнь. Чувство облегчения, что мы спаслись, не в силах было стереть из памяти ужас от возможной расправы. После этого случая моя жизнь уже никогда не была такой, как прежде.

Больше мы никогда уже не ездили на пикники в Таунус. Безмятежный мир моего детства был самым жестоким образом разбит. И это был только первый раз из многих, последовавших затем, когда моя жизнь зависела от прихоти какого-нибудь солдата. И даже сейчас, если я сижу в машине и кто-нибудь спросит меня, какой маршрут я предпочитаю, то я не могу ответить, словно меня разбил паралич. Этот невинный вопрос наполняет меня ужасом. Внезапно я снова превращаюсь в маленькую девочку, и штурмовики подстерегают меня за поворотом. Это говорит во мне не память о пережитом страхе, это мой страх в его чистом виде, ожидающий, что я где-то ошибусь.

Одного столкновения со смертью достаточно, чтобы оставить в человеке след на всю оставшуюся жизнь. То, о чем я рассказала, было только первым случаем, другие последовали вскоре. В гетто не проходило и дня, чтобы кто-то не расстался с жизнью, не был убит. Любой немецкий солдат, переходящий улицу, мог пристрелить еврея, если тот ему чем-то не понравился. И часто так и было. У нацистов была узаконенная квота ежедневных убийств. Во время внезапных облав, селекций, обысков, проверок. По любому поводу и без повода вообще, было бы желание. Я научилась мило улыбаться солдатам, которые могли меня застрелить, надеясь, что это подействует как-то и они меня не тронут. До сих пор это срабатывало…

Наша вторая попытка пройти сортировку неотвратимо приближалась. Врач внимательно посмотрел на меня. Я улыбнулась ему, как могла, глядя прямо в глаза и пытаясь понять, узнал ли он меня. Но я ничего не поняла из его пристального взгляда. Похоже, ему и в голову не пришло, что он нас мог уже видеть. Ведь мы не были для него людьми.