Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище)

Многие евреи из Ковно были высококвалифицированными профессионалами — инженерами, врачами, фармацевтами. Они всячески поощряли тягу своих детей к образованию. Война вмешалась в эти планы, но теперь, похоже, наци хотели использовать знания еврейской молодежи. Это был шанс! И сотни молодых людей собрались на площадке вместе со своими дипломами и удостоверениями, полные надежды на то, что их ждет работа, которая даст им возможность поддержать родителей и дожить до конца войны. Немцы увезли их, и в течение двух дней о них ничего не было слышно. Позднее мы узнали, что с ними произошло. Всех до единого их совершенно хладнокровно расстреляли из пулеметов.

Жизнь в гетто была мрачной, угнетающе однообразной, перемежающейся жестокими трагедиями. Ежедневная рутина нашей жизни состояла из периодических убийств, построений, селекций и того, что немцы именовали Aktionen, акции. Они систематически расправлялись с теми, кто не был в состоянии работать, но никто не мог чувствовать себя в безопасности, даже если вполне годился для работы, потому что равным образом мог стать жертвой абсолютно немотивированного убийства. Убивать нас им очень нравилось. У них была дневная квота на убийства — определенное количество евреев должно было быть ликвидировано каждый день. Нацисты просто хватали людей на улице или вытаскивали их из жилищ без какой-либо причины.

В одно из воскресений мы услышали выстрелы, встревожившие мать более обычного несмотря на то, что выстрелы в гетто гремели постоянно. Выстрелы доносились с той стороны, где жили мамины родители. Мама это и почувствовала. «Это у них во дворе». Она заметалась, затем заспешила навстречу выстрелам. Это было безрассудно, но я не в силах была ее остановить. Я последовала за ней, хотя это был огромный риск — немецкие солдаты, которые бродили повсюду, постоянно убивая тех, кто им попадался под руку. И вы никогда не могли быть уверены в том, что вы сами или кто-то из ваших близких не будет на улице арестован или просто убит.

Была весна. Я помню свежий воздух и деревья, покрытые листвой. Пустырь позади домов порос высокой сорной травой и яркими дикими цветами.

Первое, что мы увидели, добежав до бабушкиного двора, это она сама. Двое солдат держали ее, а она рвалась прямо на их винтовки, она что-то кричала. Я никогда не думала, что она может кричать так громко. Потом мы увидели еще солдат. Они волокли дядю Бенно к стене. Солдаты ворвались в комнату маминых родителей, схватили его, избили и потащили вниз по лестнице. Другие солдаты потащили бабушку. Она умоляла их о милосердии, но это только веселило их.

Почему они избрали жертвой именно дядю Бенно? Это был серьезный молодой человек, любящий сын, добрый, внимательный дядя. Он не имел никакого отношения к подполью, это было ему чуждо. Он не был лидером. Он был юристом, профессиональным юристом. Немцы решили убить его, потому что хотели уничтожить еврейских интеллигентов, желая показать нам, что ни профессия, ни образование еврея для них не значат ничего. Бенно и так занимался самой тяжелой работой, но и этого унижения немцам было мало. Они решили пополнить им их дневную норму уничтожения.

Немцы вывели только Бенно и его мать, оставив дома дедушку и дядю Якоба. И те не посмели спуститься за ними во двор. Нет сомнения, что их тут же расстреляли бы. Мой дядя Бенно не произнес ни слова.

Солдаты схватили его не случайно. «Сейчас ты увидишь, как мы прикончим твоего законника прямо у тебя на глазах. Сейчас мы от него избавимся», — кричали они. Бабушка умоляла их: «Разве вы не люди… Пощадите его… Я нянчила его маленького… я кормила его грудью. Вы не можете так поступить… ведь это же мой сын. Вы не можете…»

Но они могли. Им нравилась их работа. Они потащили Бенно к стене, а бабушку держали так, чтобы она все видела. Солдаты отошли на несколько шагов и прикончили дядю Бенно тремя выстрелами в спину. Он был бессилен что-либо изменить в своей судьбе и избежать смерти. То же самое случилось со всеми, кого нацисты приговорили к смерти. Но были другие — те, что умерли, поскольку пали духом.

Я помню матерей в гетто, примирившихся с неизбежностью собственной смерти, но не согласных с тем, что их дети тоже должны умереть. Иногда они пытались договориться с литовскими крестьянскими семьями, чтобы они взяли ребенка, пусть даже за большие деньги. Я наблюдала подобные сцены у нашего жилого блока. Матери заворачивали своих детей в мягкие пеленки, потом в грубую мешковину и передавали литовцам через проволочное ограждение. Эти сцены, когда еврейские матери передавали своих детей в нееврейские семьи литовских крестьян, потому что только так у них появлялся шанс выжить, запомнились мне сильнее всего. Когда у меня появились мои собственные дети, я попыталась представить себе, что же должны были испытывать эти молодые матери, что должно было твориться в их сознании и в их сердцах в минуту, когда они, движимые беззаветной любовью, передавали через заграждение своих беспомощных малышей.