Завтра утром, за чаем

Я ничего не видел, но догадался, что мы находимся как бы в комнатке без окон: стены и потолок — листья, а земля — пол.

Вдруг мне в глаза резко ударил свет.

— Не бойся, это фонарик, — сказала она.

— С собой был? Что же ты его не зажгла? — спросил я.

— Нет, он у меня здесь лежит. Садись.

— Куда? — В глазах у меня плавали от яркого света белые круги, и я все еще ничего не видел. Потом рассмотрел два деревянных чурбанчика, сел на один, Натка — на второй (только теперь она отпустила мою руку, и мне стало как-то пусто), и я увидел, наконец, что это, точно, небольшая, без окон, комнатка из листьев, а в середине ее — деревянный ящик с крышкой.

— Что за ящик? — спросил я.

Она молча встала, снова взяла меня за руку, подняла с чурбанчика, выключила фонарь, и я услышал в темноте, как она откинула со скрипом крышку этого ящика.

— Наклонись, — сказала она шепотом.

Я наклонился и чуть не вздрогнул: она включила фонарик, и два темных лица, ее и мое (я не сразу догадался, что это мы), и желтый ровный свет фонарика над нашими головами отразились не то в близком, не то в далеком зеркале в черной раме.

— Что это? — прошептал я.

Она снова выключила фонарь, захлопнулась крышка ящика, мы сели, она отпустила мою руку, зажгла фонарь…

— Это колодец, — сказала она. — А глубоко, почти на дне — вода. Знаешь, что такое колодец?

— Читал, — сказал я. — Из него в старину брали воду.

— Да, — сказала она. — В нем очень вкусная вода, потом как-нибудь я дам тебе попробовать, — с водопроводной не сравнить. До нас, я даже помню, здесь были не то оранжереи, не то какое-то опытное хозяйство, наверное, здесь довольно симпатичные люди работали, может быть, какие-нибудь седые старички и старушки — постоянно брали из колодца воду, ухаживали за ним — иначе вода никогда не была бы такой свежей — я знаю, читала… А потом, когда оранжереи снесли, а территорию отдали Высшей Лиге и стали строить эти коттеджи, строители сюда и не сунулись — кусты и кусты. И папа с мамой ничего не знают, я им не говорю.

— Потому что тайна? — догадался я.

— Да, но не только. Я боюсь, что они велят его засыпать.

— Почему? — спросил я. — Что им — жалко что ли?

— Нет, просто нефункционально: дыра в земле — для чего она нужна?

— Засыпать тоже нефункционально, — сказал я. — Лишняя трата времени и сил. И землю доставать надо.

— Не знаю, не знаю, — сказала она. — Я не уверена, что они велят засыпать, но на всякий случай боюсь. Иногда, когда жарко, или просто так, я беру кружку, привязываю ее на веревочку и достаю и пью воду — знаешь, как приятно тащить ее наверх: кружка раскачивается, вода из нее проливается и плюх-плюх-плюх обратно в колодец. И вообще здесь хорошо посидеть ничего не делая. А когда папа ездит в Штаты, или во Францию, или в космос летит и берет маму с собой, я достаю воды побольше и мою пол в коттедже, не ПМ-3, — жуткая все-таки машина, вечно плюется пастой Жази во все стороны, — а просто тряпкой. Ползаю, ползаю, мою… У нас пол не из пластика, а дубовый паркет — папа так хотел, а на мою комнату даже не хватило, просто доски — ты заметил? Ужасно приятно — пол влажный, чистый и пахнет, уж как он пахнет, ну, просто…

Неожиданно она замолчала, и мы долго сидели молча, и мне хотелось взять ее за руку или рассказать про папу, вернее, и то, и другое, но я никак не мог на это решиться, никак, все во мне ныло, и тут она сказала незнакомым голосом:

— Пошли, я провожу тебя до калитки.

Мы вылезли из зарослей и по мокрой поляне, по тропинке среди кустов и клумб (я подумал, что это, видно, она, Натка, возится с цветами), а после — по дорожке дошли в темноте до калитки, и она ее открыла. Я вышел на улицу, полминуты мы еще постояли молча, потом она сказала:

— Пи логическое в четвертой фазе неминуемо стремится к нулю. Неминуемо!

И тут же мне захотелось зареветь оттого, что она сейчас уйдет, а мне надо будет вернуться домой, вообще оттого, что все было, было и вдруг — кончилось.

— Натка! — неожиданно для себя крикнул я шепотом. — Я люблю тебя, влюбился!

Я рванулся убежать, но не смог.

Она засмеялась, захлопнула калитку и быстро пошла к коттеджу. Что-то треснуло во мне, сломалось, вдруг я успокоился и сказал громким, противным, бойким каким-то голосом:

— Я дарю тебе хомяка. Бери, он твой. Пусть он живет у тебя!

И услышал откуда-то из полутьмы:

— Спасибо.

* * *

Целую неделю после я не видел Натку и вообще никого из нашего класса — работал, как угорелый, то на Земле, в лаборатории «Пластика», то на Аяксе «Ц».

Школа с восторгом согласилась с просьбой (ха! просьба!) Высшей Лиги отпустить меня с занятий на (как было сказано в письме Лиги, направленном в школу) «практическую работу по завершению создания материала для детали «эль-три», далее следовало, вероятно, обязательное и, вероятно, обязательно туманное объяснение, что же это за штучка — «эль-три» и почему я ей нужен.

Конечно, Лига обо всем договорилась со школой по телефону, а письмо было послано так, для формы: раз есть событие, оно должно быть зафиксировано документом.

Письмо писал в обеденный перерыв Рафа, дня через три после моего прихода в группу.