Завтра в Берлине

Пока Тобиас работал, Виктор ждал его, один в квартире. Он скучал. Поначалу ему хватало ожидания; он засыпал, оставив Тобиасу место рядом, где впадинка на матрасе. Потом ему надоело засыпать вот так, ни то ни се. Тогда он вернулся к своим холостяцким привычкам: назад, по своим следам, к одинокому удовольствию, – в бары для оргий.

Он ходил туда только смотреть. Голые тела щеголяли перед ним, отдавались друг другу. Виктор быстро дрочил, потом возвращался домой, думая о Тобиасе. Но недели шли, и он стал задерживаться в барах и, со стаканом в руке, болтать с этими вздутыми от мышц телами.

Желание смыло с глаз образ Тобиаса, как взмах ресниц. Он трогал тех, кто танцевал перед ним, брал их с силой, как раньше, одного за другим, – странная карусель плоти, круг за кругом, до головокружения, до тошноты.

Среди всех этих тел он подхватил «нехорошую заразу». Он почувствовал это. Понял сразу. Но никому не сказал. Он хотел жить, как будто ничего не было.

О том зле, которое может принести другим, он не думал; он продолжал жить, как будто и вправду забыл, что несет в своей крови.

Месяцы шли быстро, и так же быстро Тобиас с Виктором отдалялись друг от друга.

Конечно, были и счастливые минуты: выходные за городом, вечера с друзьями. Но они перестали понимать друг друга. Очередной незначительный спор кончился разрывом.

И, как последний удар в спину, Виктор открыл Тобиасу, что тот теперь несет в себе – чем он его наделил, каким отметил клеймом. Как припечатал.

V

Арман и Эмма часто ездили на метро вместе. По утрам она ждала его у дома его матери, и они ехали в школу. Они целовались на откидных сиденьях, в полосках дневного света, среди толп пассажиров. Так они будто отделялись от всех – в туннелях, переходах, вагонах – под газовым светом подземки.

Еще они пили кофе, в кафе «Роке» на бульваре Сен-Жермен. Курили вместе, целовались и презирали остальных. Они – лучше них. Ведь они нашли друг друга и больше не расставались.

Через десять лет, если они будут не вместе, они встретятся шестого июня, вечером, в четверть девятого, перед церковью на бульваре Сен-Жермен.

Она носила белый плащ. Арман ходил в галстуке и рваных джинсах. Они начинали любить друг друга. Ему было шестнадцать, ей – семнадцать.

Арман хотел, чтобы можно было вовсе не расставаться с Эммой; он съехал от матери, не простившись, и поселился в маленькой квартире на Ля-Мюэт. Он сдал первые свои экзамены, а она – вторые, настоящие, те, которые отправляют во взрослую жизнь.

Они подолгу валялись в постели в маленькой двушке на Ля-Мюэт, нежно трахались или курили, лежа под одеялом. Иногда сидели на узком жестяном балконе.

Арман выходил на пару часов настрелять сигарет у прохожих и возвращался с полными карманами – без пачек, светлого табака. Ели они макароны или рис. Деньги им были не нужны, ведь они любили друг друга – здесь, в скромной двушке на Ля-Мюэт, над бабушкой Эммы.

В то лето они на пять дней отправились к морю, в роскошный отель в Довиле. Отца Эммы пригласили туда, и он сделал дочке подарок – отдельный номер на четыре ночи. Подходя к стойке регистрации, Эмма с Арманом сияли от гордости. Они опустошили мини-бар и запасы службы доставки в номер.

После обеда они прогуливались по пляжу, как те самые пожилые пары, которых они презирали.

Иногда, пока Эмма спала, Арман один спускался в бар выпить джина с тоником. Ради самого жеста. Когда Эммы не было рядом, он смотрел на себя со стороны, и ему нравилось то, что он видел. Он был влюблен, красив, молод – даже слишком молод, чтобы так жить. Он нарочно поддерживал это несоответствие, как с галстуком и рваными джинсами. То же нравилось ему в Эмме: ее внесистемность. Она была из тех, кого не понять с первого взгляда. Он видел в ней экстравагантную ветвь буржуазии, новый извод порочной знати. Ему нравилось, что он никак не может разгадать ее до конца, с ее привычками дочки богачей, но почти богемной жизнью. Ему нравились такие несоответствия: рассуждения об анархизме в баре роскошного довильского отеля, мысль, что можно, благодаря убеждениям, быть на одной волне с народом, а благодаря манерам – с высшим светом; вечное расхождение, так что в итоге не принадлежишь ни к тем, ни к тем. Ты неуловим, принцип never explain, never complain[3] подкреплен врожденной легкостью маневра. Они жили, как не жил никто.

Арман с удовольствием наблюдал, как растет это расхождение: его одноклассники не понимают, как он может жить с девушкой, а взрослые – как это он живет так же, как они. Он чувствовал, что уходит от общества, прогуливаясь прямо в его гуще. И чувство это доставляло ни с чем не сравнимую радость. Он видел, что он существует.

По возвращении из Довиля им пришлось съехать с Ля-Мюэт. Арман нашел мансарду на улице Катр-Септамбр. Они прожили там два года, сцепившись воедино, внося скромную плату за счет отцов. Арман купил скутер Scoopy Honda SH50, отделанный красным пластиком. Он был, наконец, свободен: у него была комната, скутер и девушка, которую можно любить.