Завтрашний царь. Том 1

Надо мною шумели
То берёзы, то ели,
По старинному тракту я заканчивал путь…
На высоком кургане,
Что в былинах помянут,
Притомившись под вечер, я прилёг отдохнуть.

Надо было видеть, как он играл. Левая рука подцепляла густые рокочущие созвучья, правая порхала в верхах, выщипывая голосницу. За такой игрой легко следовать голосу, но пальцы мелькали – навзрячь ухваток не переймёшь. Про Облака говорили, что он не любил делиться умением.

Так-то славно лежалось
На траве, что шепталась,
Провожая и славя угасающий день…
А когда над погостом
Вышли первые звёзды,
Из ночного тумана тихо выплыла тень.

При секире калёной
И в броне золочёной,
Родом прямо из песен, из старинных времён,
Молвил воин сурово:
«Ну, потомок, здорово!
Будешь гостем желанным!» И отвесил поклон.

Окаяничи слаженно подтягивали любимую песню. Красно пел один из первых витязей, Сме́шко, но Облака всё равно слыхать было над прочими. Такие голоса зовутся крылатыми.

Между яви и бреда
Завязалась беседа
Про жестокие битвы, про последний заслон,
О редеющем строе
И о клятве героев
Всю-то ночь до рассвета мне рассказывал он.

Гуляй кашлянул, подхватил знакомые слова. Облак нашёл святотатца, закатил глаза. Гуляй смущённо умолк.

В этой сече кровавой
Не искавшие славы
К поколениям юным обращали свой крик…
…Лишь о том, что ни ве́сти,
Ни улики той чести
Не дошло до потомков, сокрушался старик.

Над вершинами елей
Огоньки побледнели.
Протянул мне воитель свой колчан из-под стрел:
«Завещанию внемли!
На родимую землю
Отнеси…» И растаял. И назвать не успел.

Ильгра вдруг сказала Гуляю:

– Вкриво гудит. Незамаюшка лучше сыграл бы.

Гуляй посмотрел недоверчиво. Как равнять? Незамайка хрипел, рычал, больше сказывал, чем действительно пел. Всё же нутряное чувство не позволило отмахнуться.

Ильгра задумалась, тихо пояснила:

– Окаянич голосом красуется. А наш… сердцем в песню входил.

Взгляд Гуляя оттаял. Беспощадный стрелок с неумелой нежностью приобнял воительницу, шепнул:

– Вернётся он, Ильгрушка. Новые гуселишки наладит.

Она ответила ровно:

– А пусть попробует не наладить.

Что же сталось со мною?
Я лишился покоя.
По людским поселеньям сам как тень прохожу.
Где те гордые стрелы,
Что в колчан поседелый,
Как в отцовскую руку, я однажды вложу?

Где над новенькой зыбкой
Я увижу улыбку
Храбрецов, отстоявших наше счастье в бою?
Там я сяду, усталый,
Там я старым и малым
О героях былого эту песню спою.

Сеггаровичи беседовали негромко, но Облак услышал. Взгляд ревниво блеснул. «Голосом, говорите, красуюсь? А вот что послушайте!» И, не осёкшись, увенчал песню, вынес последнее слово то ли нескончаемым зовом одинокого странника, то ли последним кличем героя, летящим сквозь годы и вёрсты.

Хотелось немедленно отозваться, рвануться на помощь…

– Вот так, – сказал Сеггар. – Мёртвый живому попечение передал. Был у меня друг задушевный…

– Знаю! Космохвост, рында царевича шегардайского, – кивнул Окаянный. Может, он сам того не хотел, но прозвучало: «Горазд ты, дядька Неуступ, темя долбить! Сказано, к праведным не пойду. С себя репьи обирай!»

Старший воевода всё так и услышал. Насупился, замолчал. «Ладно, Сиге. Сам живи, сам почёсывайся…»

– Ещё пой! – теребили Облака.

Сеггаровичи просили:

– Нашу давай!

Облак напоказ раскашлялся, заломил бровь:

– Вашу?

– «Гусли, звените сами собой…»

– Такой не знаю, – важничал игрец.

– Да мы напоём, ты подхватывай.

И напели. С торговой стоянки отозвались воем собаки. Облак шарахнулся, зажал уши ладонями:

– Ну вас! Телега заскрипела, давно дёгтю не ела…

– Уж как умеем. Подхватывай знай, Облак ходячий. Или невмочь?

– Да с вами «Лебедь плакала» от «Чиженька щебечет» не разберёшь. Каков загусельщик был, таковы подголоски!

Царская потемнела, заворчала:

– Ты нашего Незамайку не трожь…