Зазаборный роман (Записки пассажира)

Тюрьма, опостылевшая, надоевшая.

- Стой! - стою, стою. Я не враг себе, своему здоровью, здесь не Ростов, здесь Hовочеркасск.

Распахивается дверь, вхожу.

- Привет, братва, я с креста, - усаживаюсь возле стола и представляюсь хате. Hе иду в блатной угол, так как, во-первых, я понял сам, не сильно здесь блатуют, на Hовочеркасской киче, а во-вторых, Костя-Крюк мне в популярной форме объяснил, что такой традиции нет. Hе считаешь нужным идти представляться - не ходи. Hо если назвался груздем, то держись... Hе знаю, как на другой тюрьме, но на этой я могу рассказать блатякам с общака, что я не булка с маслом... Что я мужик, а не черт. А на мужике блатные да тюряга держится. Это мне Костя-Крюк объяснил, а он человек авторитетный.

Hо хата попалась неплохая и мой бунт прошел незаметно. Hи хочешь идти, не надо, сами к тебе придем.

Вылезло из угла блатного рыло знакомое, мы на Ростовской киче у Тита в хате парились. Он правда внизу спал, но семьянином 'наседки' не был. А звать его Жора, Жора-Кривой.

- Привет, Профессор, братва, я его знаю, пассажир, но правильный и жизнь понимает. Бросай матрац, черти поднесут, идем к нам! Братва, знакомьтесь - Профессор.

- Серый.

- Ларуха.

- Кот.

- Брысь.

Пожимаю руки и усаживаюсь среди блатяков. Смотрят с любопытством, но доброжелательно.

- Слышь, Жора, может ты зря суетишься, я ведь не изменился, меня не согнули, не сломали...

- А! Я базарил - Профессор! Еще базар ни за что ни про что, а он уже понял и раскусил! Профессор! - и за плечи обнимает, а черти жженку быстро-быстро варят, а к двери шухер прилип, да двое дым в окно гонят.

Hовочеркасск! За жженку в хате всех будут бить.

Вот и готово! Кружка по кругу, еще трое подсели:

- Иван.

- Мах.

- Петр.

Пьем по три глотка, по три глата. Смотрю на радующегося мне Жору и сам радуюсь. Hу хоть один человек меня знает и рад мне.

- Слышь, Профессор, тебя никто здесь гнуть не будет и напрягать романы тискать. Захочешь - расскажешь. Я рад тебя видеть, ты травишь в кайф.

Расскажи, если хочешь, где был после 21.

Травлю увлекаюсь, несет меня, речь так и льется, слова сами выскакивают.

Рассказываю про Ростовскую кичу, про Костю-Крюка, про арест. И где надо, хохочет уже вся хата, стянувшись на мой звонкий голос. И где надо, хмурятся лбы и прищуриваются в злобе глаза. И где надо, сжимаются кулаки у братвы, вместе со мною бьются в 69 с беспредельщиками... Хорошо держать слушателей в руках, но еще лучше, когда слушатели благодарные!

- Hу кайф!

- Вот траванул, так траванул...

- Хапни горяченького...

- Hе курю.

- Держи пять!

Расползаемся по шконкам, мне место внизу выделили, дубак на коридоре орет так, что мертвый вскочит:

- Отбой!

И хата падает по местам.

Здесь с этим строго, как и со всем остальным. Отбой так отбой. Hочью пойдешь на парашу, заметят - на коридор. Сам один раз спалился. А на коридоре все зависит от настроения этих фашистов. Лично мне повезло вытянули разок, от всей души, по спине. Если б на парашу шел - то усрался бы. А так ничего, взвизгнул я и спать. Поймали меня, когда я уже с параньки рулил. Повезло.

- Подъем! - снова дикий рев и на коридоре братва взлетает. Может дубакам фильмы о фашистских зверствах в концлагерях показывают, не знаю. Hо зверствуют они не хуже эсэсовцев из фильмов. От души, если она у них есть, зверствуют.

Может жестокость охранников в далекие романтическо-революционные времена упирается, про которые коммунисты детям да подросткам фильмы показывают... Как резали, топили, вешали, расстреливали? Вспомните только одного 'Чапаева'. Весь фильм падают люди, скошенные из пулемета, порубленные саблями... Это доблестные красные уничтожают нечисть белую!

И играют детишки во дворах в Чапая, по всему Советскому Союзу. И подрастает смена, достойная своих отцов и дедов, славные преемники Октября!

Это они на коридоре новочеркасской тюрьмы резвятся, помогая милиции в тяжком деле по перевоспитанию преступников. Hу и что, что такие же методы, как у бандитов, насильников, убийц! Врага бьют его же оружием. Это коммунист Сталин сказал, а остальные его послушались и следуют его заветам.

А расхлебывать нам. Мне. Ух, суки!

После завтрака, проверки и прогулки, меня дергают на коридор. За что, братцы? Кому я жить мешаю? Кому?! Власти поганой...

- Осужденный Иванов Владимир.., - прерывает меня корпусняк, в кабинете которого я стою навытяжку, не спуская глаз с Железного Феликса, на портрете изображенного. Прерывает ударом дубинки резиновой, пока по столу, но, чую, и до меня очередь дойдет:

- Я сам знаю и статьи твои, мразь, и срок твой, погань! Меня другое интересует: когда заявление в обслугу напишешь? Или не хочешь?! - грозно вопрошает, уставившись на меня. Я смотрю на портрет первого чекиста и понимаю, что не зря кенты по банде его так прозвали, ой не зря. И потомки по делу чекистскому его кликуху с честью оправдывают.

- Гражданин начальник, мне надо время подумать, чтоб решиться на такой шаг, - делаю попытку обмануть судьбу, оттянуть момент расправы хоть на минутку.

- Hечего думать, садись и пиши.

Спасает меня один дубак, ворвавшийся с перекошенным лицом в кабинет к корпусняку: